Светлана Галанинская Проповедь в жестах Интервью с ведущим актером Московского театра русской драмы Камерная сцена Алексеем Зеленковым Столетиями было принято считать, что лицедейство и вера мало совместимы. До XVII века актеров, как и самоубийц, хоронили за границей кладбища, если те не успевали перед смертью бросить свое ремесло и покаяться. Называли актеров по-особому: "позорищные". Конечно, речь шла о том, чтобы смотреть, "зрить", но подразумевался и "позор", которого не оберешься. Сегодня актеры уже не блудные дети Церкви. И все-таки по отношению к театру среди людей церковных до сих пор часто наблюдается некий холодок. Бывает и так, что путь на сцену и путь в Церковь проходят по одной дороге. Подобным образом сложилась жизнь у актера Московского театра русской драмы Камерная сцена Алексея Зеленкова, чье воцерковление, пролегло через театральные подмостки. О том, как это случилось, он рассказывает Religare.
| Алексей Зеленков | Алексей, Вы пришли одновременно и в Церковь и в театр. Это почти уникальная ситуация. Как это произошло?
Все началось с моих послеармейских похождений. После возвращения из Афганистана, я находился на распутье. Шел 1988-й год? и было непонятно, что творится в стране. Я попал уже не в тот СССР, из которого уходил. Расцветали неконтролируемый бизнес, бандитизм, наркоторговля. Каждый пытался выбраться из этого бардака. Моя реабилитация после войны проходила тяжело. В этом новом мире надо было адаптироваться, чего-то достичь. Тем более что за два года в армии я не получил никакого образования. Только позже, уже играя в театре, заочно учился в Ярославском театральном институте. Что было тогда делать? Я сначала кинулся в бизнес, зарегистрировал предприятие... Многие тогда шли по этому пути. Поначалу все продвигалось неплохо, а затем мои партнеры посадили меня на героин, чтобы прибрать выгодное дело.
Вы не чувствовали, что переступили черту?
Я очнулся тогда, когда увяз уже очень глубоко. На то были свои причины. Ведь как известно 98% тех, кто воевал в Афганистане, принимали наркотики. Там они были очень доступны. Без наркотиков почти никто не воевал: слишком сильный стресс. Начинали с легких, некоторые кончали тяжелыми. Уже потом, в СССР, мне их стало не хватать. Хотелось как-то заглушить обиду на общество, на то, что одни пытаются защищать свою Родину, а другие... В общем, все это вылилось в какое-то забытье. Многие, как я в этой ситуации, прибегали к тому же, к чему в Афганистане. Нам это помогало справляться с психологическими проблемами. Потом люди понимали, что это путь в никуда, но было поздно.
Вы пытались вылечиться?
В Союзе медицина не была для этого адаптирована. Да и никаких реабилитационных центров для тех, кто возвращался "из-за речки", то есть из Афгана, не существовало. Приспосабливались, как могли. В какой-то момент я думал, что уже не вылезу. Даже были попытки покончить с собой. В итоге я все-таки "слез", но для этого пришлось уйти в жуткий запой. Начал пить водку литрами, чтобы уйти он наркотиков. Мне повезло: мои друзья работали в театре и привели меня туда. Я был зачислен в труппу вспомогательного состава театра.
С чего началось воцерковление?
У наших актеров был друг и попечитель – отец Алексий Бабурин. По первому образованию он врач-психиатр, а по второму – священник. В наш театр ходили многие его друзья и знакомые. Наш художественный руководитель Михаил Щепенко очень полагался на него, поскольку у некоторых актеров была проблема алкоголизма. Отец Алексий подарил нам ощущение трезвости и духовного трезвения. Но для этого пришлось пройти целый курс лечения в селе Ромашково под Москвой, в так называемой "общине трезвости". 90% из тех, кто побывал в общине, с Божьей помощью справились с собой.
90% это потрясающий результат...
Вот через эту "общину трезвости" потихоньку и началось воцерковление.
А раньше?
Раньше многие были верующими, но не шли в Церковь всерьез и навсегда. А в общине присутствовала утренняя молитва, службы. В театре мы вроде бы и ставили спектакли на христианские темы, но особого эффекта не было. А когда попали к Алексею Бабурину, началась уже совсем другая жизнь. Тут мы обратились к Богу непосредственно, и эффект был поразительный.
Как вы думаете, человеку было проще прийти в церковь в 90-е или сейчас?
В 90-е это было практически невозможно. Тогда некоторые не приходили, а заходили чтобы поставить свечку и выйти. Тяга к Церкви в миру тогда вообще не наблюдалась, потому что время было очень уж страшным. Культ денег, культ крутизны... Бандиты часто заходили в храм только затем, чтобы отпеть друга, которого убили их конкуренты. Человеческая жизнь ничего не стоила, все строилось на понятиях, бал правили блатные, которые вернулись из тюрем. И подрастала такая же молодежь, хотя вся она в конце 90-х погибла в криминальных войнах, почти никого не осталось. Двадцатилетние мальчики погибали, их хоронили "как положено", а потом время от времени приходили и ставили свечки. Опять же потому что так принято. В "нулевые" в церковь потянулись уже другие люди, более сознательные. И шли они не за этим.
Чем Московский театр русской драмы Камерная сцена уникален сегодня?
Тем, что не потерял традиций русского театра, вахтанговской школы. Труппе удалось сохранить юмор – так, чтобы он был не пошлым, а добрым. У нашего бессменного руководителя Михаила Щепенко еще в 90-е годы была своя идеология, желание нести в общество христианские ценности. У нас шла практически одна классика: Чехов, Толстой, Пушкин. Все они глубоко религиозные люди, да собственно почти вся русская классика построена на религиозных идеях.
Исторически церковным людям присуще недоверие к сцене...
Понимаю. А у нас в театре все наоборот. Лично я абсолютно уверен: если искусство направлено на пробуждение добрых чувств, значит, оно не может противоречить Церкви. Если лицедейство становится самоцелью – другое дело.
Как отличить одно от другого?
Раньше в этом была проблема, но сейчас, по-моему, отличить несложно. Все сразу становится понятно, когда классиков начинают превращать в объект для глумления. Это почему-то называется "актуализацией классики". Звучит абсурдно: классика на то и классика, что в актуализации не нуждается.
Вы имеете в виду те случаи, когда Татьяну Ларину заставляют прыгать на столе, Онегина и Ленского драться кружками в пивной, а Джульетту отсылать сообщение по факсу?
Примерно. Во-первых, тут сквозит высокомерное и плохо скрываемое презрение к зрителю, который якобы сам не в состоянии наложить сюжет на другую эпоху. Кроме того, классический сюжет ведь не случайно придуман так, как придуман. Когда мы видим картину, которая выставлена в Третьяковке, мы понимаем: художник увидел именно так. Нельзя же трем богатырям взять и пририсовать рога, копыта или мобильный телефон, или крест на них фашистский поставить? У классиков наших все прописано до мелочей, до каждого штриха. Если режиссер берется за дело, он должен это понимать. Если же он пририсовывает рога и копыта, это больное воображение.
Какие из Ваших ролей особенно любимы?
В драме "Царь Федор Иоаннович" я играю Головина. Это умный человек, единственный, кто избежал кары Бориса Годунова. Его линия проходит через весь спектакль. Он в принципе все знал заранее и предсказал, чем все закончится. И был прав: нужно было поступать так, как он говорил. По-другому было нельзя. Еще одна роль – чеховский Альфонс Шампунь. Здесь я играю такого обрусевшего француза, который остался в России и воспитал не одно поколение русских детей. Но его душа просится во Францию. Немногословный, но очень глубокий образ. В этой роли бесконечно раскрываешь новые оттенки. Это студенческая роль, ее можно играть без конца. Антон Павлович Чехов написал для молодых актеров именно с этой целью.
Вашему театру ближе концепция Станиславского полное отождествление с персонажем? Или модернистская сдержанная дистанция?
Вживаться необходимо, но и дистанция тоже нужна. Если вжиться в образ полностью, если между актером и образом дистанции не будет, это чревато шизофренией. Когда актер сходит со сцены, но внутренне остается там, это очень опасно. Роли нельзя дать поглотить себя до конца.
Вы отец четверых детей. Что Вам как христианину и как актеру дает семья?
Семья дает возможность познавать любовь, без которой не только в жизни но и на сцене христианину делать нечего. Семья – это школа любви. Источник:
|