Екатерина Марголис Волонтер из города святого Марка "Мы сами должны ясно осознать, что культура и творчество – это не излишество, не десерт, а хлеб, особенно в трудные минуты" Художника, филолога, писателя , переводчика, куратор арт-проектов фонда "Подари жизнь" Екатерину Марголис в интервью чаще всего спрашивают либо о волонтерстве и детях, либо об искусстве, литературе и Венецию, где она сейчас живет. Но в этой беседе мы сделали попытку объять необъятное – попытались поговорить сразу о многом.
– Ваша деятельность очень многогранна и успешна. Что заставило Вас стать волонтером в РДКБ? Как это произошло?
– Недавно я закончила книгу, которая называется "Xeniя". В ней я попыталась сказать и про это, в частности. Поэтому позволю себе ответить на некоторые вопросы автоцитатами. Мне кажется, что самый важный урок в том, что, по той или иной причине оказавшись в больничных стенах в качестве волонтера, ты очень быстро обнаруживаешь, что это не ты помогаешь, а тебе помогают. Это дает встретить удивительных людей и трезво увидеть себя. И очень неудобно, когда люди думают, что волонтеры – это такие чуть ли не ангелы. Стать волонтером – это совсем не какой-то особый поступок, это просто закономерный шаг, когда человек взрослеет, и понимает, что "ты" важнее, чем "я". Точнее, только в свете "ты" "я" и может стать полноценным. Как говорил Мартин Бубер: "Если я предстою человеку как своему Ты и говорю ему основное слово Я-Ты, он не вещь среди вещей и не состоит из вещей. Этот человек не Он или Она. он не ограничен другими Он и Она: он не есть некая точка в пространственно – временной сети мира. он не есть нечто наличное, познаваемое на опыте и поддающееся описанию, слабо связанный пучок поименованных свойств. Но он есть Ты, не имеющий соседства и связующих звеньев, и он заполняет все поднебесное пространство. Это не означает, что, кроме него, ничего другого не существует: но все остальное живет в его свете. <...> Пока надо мною простирается небо Ты, ветры причинности смиряются у ног моих, и вихрь рока стихает". На это уходит вся жизнь. А путь у каждого свой. Дружба, волонтерство, материнство, творчество, женитьба, замужество – это все вещи одной природы.
– Кто такой куратор арт-проектов в РДКБ? Для многих такое определение звучит пафосно и странно применительно к больным детям...
– После гибели о.Александра Меня, созданную им первую группу волонтеров в РДКБ, возглавил о. Георгий Чистяков. За ним туда пришли мои друзья, моя сестра, а затем и я. Там я познакомилась и подружилась еще с одним удивительным человеком Галей Чаликовой (о ней я скажу отдельно). Занималась я в основном рисованием и творчеством с детьми, дружила с мамами, ну, и делала ,все практическое, что было нужно. Нас было немного, и нужно было все, что я умела и даже больше. Ни одна профессиональная деятельность до этого не позволяла мне объять необъятное, а дружба и работа с Галей Чаликовой исключала возможность его не объять. Галя всему умела находить применение. Я занималась писанием текстов о детях и переводами (знание языков пригодилось), и просто практической помощью, и все это было неотделимо от творчества – собственного и совместного с детьми, и от собственных детей. Так родились первые проекты и выставки. Так появилось много друзей. Детей и взрослых. Все это стало общей жизнью. В дело шло все – и просто общительность, и любовь к поэзии, к книге, к искусству во всех его больших и маленьких проявлениях. Просто к красоте. Все, что мы делаем, – это жизнь. И жизнь в больничных стенах не есть что-то отдельное. Где бы мы ни были, мы можем постараться соединить наши жизни – в том числе и так, чтобы люди не делились на здоровых и больных. Наверное, слово куратор имеет смысл если вспомнить его происхождение. "Cura" – это забота и лечение. А вот кто кого лечит – это хороший вопрос. Мне чем дальше, тем больше кажется, что больные дети – нас взрослых, и, казалось бы, здоровых. Фонд "Подари жизнь" помогает детям не только жизненно важными лекарствами, сбором средств на операции и трансплантации, занятие искусством с детьми – мы считаем ничуть не менее важным направлением. Наша ответственность перед детьми, не по своей воле попавшими в больничные стены – дать им максимум не только в области лечения, но и передать им то, без чего мы сами не мыслим своего существования: книги, фильмы, картины – все то, что и называем словом "культура.
– Что нужно понять нашему обществу, чтобы это было осуществимо?
– Для этого мы сами должны ясно осознать, что культура и творчество – это не излишество, не десерт, а хлеб, особенно в трудные минуты. Ежегодно фонд устраивает большие выставки творчества тяжелобольных детей. Эти выставки проходят в ведущих выставочных площадках и музеях Москвы (2012 г. Третьяковская Галерея, 2011 г. ГМИИ им. Пушкина). Для выставки "проСВЕТ" в Третьяковской Галерее был также сделан сайт (http://deti-prosvet.org/). Тяжелобольные дети, наделены особо острым восприятием окружающего и внутреннего. Выставка – важное событие для всех. Это момент, когда маленький человек перестает быть пациентом, а становится автором. Он говорит со зрителем от первого лица. Через творчество дети обретают цельность (не это ли начало "ис-целения), разбитую болезнью. Через творчество они воссоздают образ цельного мира и себя в нем. Не особым умением или усилием, а именно искренностью. Того, что Пастернак так точно обозначил "не читки требует с актера". Именно возможность увидеть свет во тьме, стать проводником света и есть момент преображения действительности, которое дарит нам искусство тяжелобольных детей. Для ребенка творчество неотделимо от жизни. А когда речь идет о тяжелобольных детях, эта неотделимость обретает предельную реальность. В нарушение всех численных законов, если художник равен себе человеку, то временами он оказывается больше себя, ибо через него сквозит иное измерение. Главное свойство детского (как и любого истинного) творчества – его открытость , светопроницаемость, в том, что это не монолог, а диалог с миром. Непосредственный ответ, на обращенный лично к тебе вопрос.
– Самым известным проектом на сегодняшний день стало издание поэмы Бродского "Розовый буксир" с иллюстрациями маленьких пациентов и Вашими. Как возник замысел?
– Замысел возникал постепенно. Как обычно бывает с замыслами. Случайно подаренная книга, обрывок разговора, взгляд, бумажный кораблик на поверхности Лагуны.
И, конечно, во многом благодаря моему четырехлетнему другу, мальчику по имени Лева. Вот тут я попыталась рассказать предысторию. http://damian.ru/Actualn_tema/margo/margo_1.html
– Что вы думаете о волонтерском движении в России? Насколько быстро оно развивается и имеет ли местные особенности? Почему в современной России не принято помогать кому-то трудом – только пожертвованиями?
– Волонтерство в России есть и стремительно расцветает. Мне это кажется настоящим чудом. Ведь все это все появилось из ничего, из горстки людей, просто на наших глазах выросло на , казалось бы, совершенно бесплодном пустыре советских представлений о том, что инвалидов надо держать взаперти, и что государство заботится о сиротах и проч и проч. Все как-то очень быстро забыли, что в советское время даже те люди, которые хотели помогать, не могли этого делать, их просто не пускали, травили, преследовали. Даже еще десять лет назад даже слово "волонтер" было не в ходу. Я думаю, что главным человеком в этом стала все та же Галина Чаликова , которая ушла от нас год назад. Всю жизнь избегала публичности, но о ней сразу стали писать: http://www.podari-zhizn.ru/main/node/8173. Пронзительно точно написала моя сестра, Анна Марголис http://mumik62.livejournal.com/48132.html. И я берусь утверждать, что нет ни одного волонтерского движения в России, ни одного, или почти ни одного, благотворительного проекта или фонда, который так или иначе (как говорят – "через три рукопожатия") не был бы создан Галей и не прошел через ее руки и сердце. Ее масштаб в сочетании со скромностью, радостностью и внутренней свободой даже трудно осознать. О ней можно говорить бесконечно, но все эти слова, слова... А есть сотни и тысячи реальных судеб и жизней, которые сохранены, благодаря Гале. И свет. Мне кажется, что наше время прекрасно именно тем, как много может отдельный человек, как много зависит от тебя лично. Каждый может поднять свой голос и руку в защиту чего-то, может помочь сам, может рассказать о чем-то в интернете и найти единомышленников. Сейчас, когда появились все эти социальные сети, которые ломают привычные иерархии, связи между людьми становится гораздо более "горизонтальными" и, соответственно, дела – как раз не виртуальными, как принято жаловаться, а очень даже реальными.
О. Георгий (Чистяков) писал : "Только оказавшись в бездне индивидуализма, только на грани гибели человека, выросший как в греческом полисе, так и в СССР, может понять, что такое его "я". И в греческом полисе, и в условиях любого традиционного быта, а равно и при советской власти, в любой системе, где чувство собственного "я" размыто в коллективном сознании, человек, действительно, воспринимает себя самого как "колесико и винтик" (по удачному выражению Ленина, который стать таким колесиком требовал от каждого). При советской власти никто не чувствовал и просто не мог почувствовать себя ответственным за ситуацию вокруг себя, ибо понимал, что изменить эту ситуацию не может, а поэтому не осознавал себя личностью. <..>"
– Как вы думаете, почему наше сегодняшнее общество так боится больных людей (и чем дальше, тем больше боится, боится бояться)? Почему болезнь и смерть до сих пор остаются фактически табуированными даже в сознании тех, кто считает себя христианами?
– Может быть, потому что общество само глубоко больно. И не может вместить.
– Сегодня священники часто говорят о спасении души и посмертной участи, но очень мало о жизни во время болезни и умирании как таковом. О болезни и смерти в Церкви, пожалуй, проникновеннее всех говорили два человека: митрополит Антоний Сурожский и священник Георгий Чистяков. Они сами очень многое делали для больных людей. Почему? И так ли важно вербализовать эти темы?
– Эта вербализация, мне кажется, имеет смысл только если за ней стоят реальные дела, реальные встречи и прощания. И опыт. Иначе все остается пустыми словами. Ведь больные люди – это не какая-то особая резервация, это мы с вами, которые вдруг заболели. Вот митрополит Антоний точно сформулировал: Пока мы здоровы, мы думаем о себе как о существах духовных. Конечно, у нас есть тело, которое позволяет нам передвигаться из одного места в другое, действовать, наслаждаться жизнью; мы обладаем пятью чувствами, у нас есть сознание, чувствительность – и все это мы рассматриваем в терминах нашего духовного бытия. Мы принимаем свое тело как нечто само собой разумеющееся, в каком-то смысле мы им пользуемся, как только можем, но никогда не думаем о нем (или очень редко) как о партнере, равноправном с душой. И однако, когда это тело слабеет, когда болезнь, боль поражает наше тело, тогда мы внезапно обнаруживаем, что мое тело – это я сам. Я – не мое смятенное сознание, не мои чувства в тревоге, я – то тело, которому теперь грозит гибель, которое полно боли.
Мы не знаем, как душа разлучается телом. Мы пока не имеем права этого знать. И в тайну боли мы проникнуть не можем. Но одно знаю твердо: смертельная болезнь – смертельный враг. А все, кто рассказывает нам про Божьи "кары", "наказания" (особенно детям – за "грехи родителей"!) – говорят неправду. Причем, очень опасную и вредную неправду.
– Какую роль в Вашей жизни сыграл о. Георгий Чистяков? Для многих он был не просто духовником, а удивительным примером Христовой любви , человеком, очень высоко державшим нравственную планку... А в последние годы – еще и живой иллюстрацией к словам апостола о совершении силы в немощи...
– Про это трудно говорить. Это не роль в жизни, а что-то намного более существенное. Я опять процитирую кусочек из своей книжки, где о нем: "родившийся в 53-м и при этом будто стрелой пронзивший времена: словно прошедший насквозь нетронутым прямо из Серебряного века....Но и в нашем он отчего-то не казался чудаком. Скорее, чудом. Интеллигентом и романтиком, европейским геттингенцем, говорившим на всех языках настолько естественно, что мог в первые годы своего священства брякнуть во время проповеди перед толпой старушек "Ну, как известно каждому ребенку, по древнеарамейски...." и хотя бы поэтому уже заранее отличавшимся от всех вокруг. Это даже не вызывало протеста: как-то в голову не приходило даже его военруку в институте ("Чистяков, военное дело – это не хеттский язык, тут головой думать надо!" из воспоминаний однокурсника) вписывать его в наш век. Он, конечно, был не от мира сего, но не в расхожем смысле: он совершенно не витал в облаках, а, напротив, был наделен пронзительным чувством и знанием реальности во всех ее мелочах – от политики не только российской, но и мировой, скажем, ближневосточной; от Ясира Арафата (этого лауреата Нобелевской премии мира он страстно именовал не иначе как "Баба в рябом платке, которой место в соседней камере с Милошевичем") до того, чем живет молодежь, например, в Нижнем Новгороде или какие прихватки и из чего вяжет старушка у метро. Не страдал ни затемнением интеллигентской рефлексией и самокопанием, ни, столь типичным для этого поколения, глубинным равнодушием при сбитых понятиях о чести. Он – это чистое восприятие всего, что окружало его – а в этом ряду старушка у метро плавно переходила в латинскую метрику. Все, на чем останавливал он свой взгляд, оживало и делало его самого еще более живым и вневременным человеком. Это, наверное, и называется чистым сердцем..." Сам о. Георгий говорил так: "... Христос зовет нас не к частичному обновлению, не частично латать верой в Него и в Бога старые прорвавшиеся места нашей души, а полностью обновиться! Не приспособить наше христианство к тому, чтобы как-то в старой жизни продолжать существовать успешно, но всю жизнь обновить, всецело стать новыми. Вот это один из основных призывов Иисуса во всем Евангелии".
В нашей сегодняшней имперской языческой религии, которую только по недоразумению можно принять за христианство, да и за веру вообще, его голоса очень не хватает. То, что сейчас вещает из каждого официального утюга – это не православие, не христианство, а самозванство. Все истории последних месяцев твердят нам об этом. Остается только поменьше теоретизировать и почаще вспоминать тех людей, живые встречи с которыми изменили нашу жизнь. И, главное, стараться не терять из виду Того, за кем о. Георгий шел сам. Недаром о. Георгий уже и десять, и пятнадцать лет назад видел эту опасность и не раз повторял, что, включив телевизор или открыв газету, вы услышите тысячу упоминаний слов "православие", "вера предков", "традиции церкви", но едва ли услышите имя Иисус. Почему? Я думаю, ответ очевиден. Это самое неудобное имя, для тех, кто, по словам Галича, "знает, как надо".
– Вы живете в Венеции. Почему именно здесь? Чем для Вас, христианки, художника, филолога стал этот город?
– Опять, простите, мне проще ответить уже написанным: " Многим Венеция напоминает загробный мир. Но она – всего лишь проекция мира внутреннего. Идеальная топография души. По – русски, слово "город" мужского рода, а итальянски слово "город" (città) женского. Для меня этот город других людей и одновременно, сугубо внутреннее пространство. Город и остров. . И, наверное, каждый из нас знает, чтобы что-нибудь понять в себе самой, нужно прежде всего заблудиться. А заблудиться в лабиринте Венеции нетрудно. Достаточно отложить карту и идти наобум. Шаг становится все ровнее, все тише. И вот,оказавшись наконец в укромном уголке собственной души, вы вдруг узнаете все разом – и знакомый канал, по которому неторопливо текут ваши мысли, и маленький мостик сознания, соединяюший два берега вашей жизни, и рябь на воде, и белье на веревках, знакомые лица местных жителей – разве это не те люди, которых вы знаете с детства? И в этот миг узнаванья стоит остановиться, прислушаться к плеску воду, крику чаек, далеким колоколам или ударам гондолы о сваю, и понять, если даже и уехать, что не вернуться сюда нельзя. <...>Сейчас странно вспоминать, что в Венецию в первый раз я попала скорее случайно, почти против собственной воли. Получив возможность поехать в Италию, я с юным снобизмом решила, что в Венецию точно не поеду. Раз все туда хотят, значит это общее место. Зачем тогда? Что мне Венеция? Но этим мой снобизм не ограничился. Перед первой моей поездкой приятель дал мне в распечатке, кажется, еще тогда не опубликованное по-русски эссе Бродского "Набережная неисцелимых" , которое я намеренно оставила его дома непрочитанным... Проехав всю Италию, и чуть не загремев в лапы страстному неаполитанскому экскурсоводу в Помпеях, который решив воспользоваться моим наивным желанием непременно увидеть с детства знакомые по альбомам., но как на грех закрытые тогда на реставрацию фрески в Вилле деи Мистери, чуть было не инсценировал в абсолютно пустом римском атрие все изображенные там фривольные сцены ("Последний день в Помпеях" – мелькнуло в голове. Спасло тоненькое золотое колечко на левой руке, которое незадачливый неаполитанец принял за обручальное и вообразил, что сейчас к нему явится вся семья моего несуществующего жениха и расстреляет его в упор из калашниковых в лучших традициях итальянского юга) и добравшись, тем не менее, целой и невредимой до семьи знакомых в Падуе, я уже не хотела никуда двигаться. Из Падуи до Венеции полчаса на электричке. На третий день хозяева уговорили все-таки меня хотя бы одним глазом взглянуть на Венецию. И я поехала. Скорее, из вежливости. Следующие пять дней в Падуе я только ночевала, а жила – в самом полном смысле слова – в Венеции и Венецией. И рисовать снова (после большого перерыва) стала именно там. Пером или тонкой капиллярной ручкой на тонированной бумаге, шершавой, зернистой. И уже там, в один из последни дней, я прочитала "Fondament-у", по-английски, просто в книжном магазине, а буквально на следующий день случилась встреча. В этот день я встретила его дважды. Первый раз он сидел с книгой на одной из площадей, и мне почему-то показалось знакомым его лицо. А уже к вечеру, совершенно на другом конце города, я рисовала, и почувствовала за спиной чей-то взгляд. Это был тот же человек. Он долго наблюдал за мной и за рисунком, а потом вполголоса, сделал очень точное и спокойное замечание по поводу того, что в этот момент возникало на листе. Мы разговорились. Ему было сорок пять. Коренной житель Венеции. Что-то интеллигентное было в его манерах и спокойствии, и я уже было подумала, что, скорее всего, передо мной профессор венецианского университета Ca’ Foscari, когда взгляд упал на его руки: натруженные, обветренные – совсем не профессорские. Словно читая мои мысли, он упомянул, что в молодости был рыбаком. Я не поверила. Решила, что это так, байки для приезжих.. Франческо жил на острове Бурано и говорил временами почти что на диалекте, но тогда , еще не зная толком итальянского, я не могла этого разобрать. Захлебываясь стала рассказывать ему о Бродском. И вот, вместе с Франческо мы стали искать Fondamenta degli Incurabili, то есть ту часть набережной, куда выходила эта самая лечебница для неисцелимых... Эссе он не читал, а о Бродском он слышал только, что есть такой русский поэт, который часто приезжает в Венецию .Один из. К нам все приезжают. А он, Франческо, за свои сорок пять лет никуда добровольно из Венеции не выезжал. Венеция – по его словам, равна вселенной. В ней есть все, что ему нужно в этом мире. Мы шли совершенно нетуристическими улицами. Франческо то и дело походя бросал фразы, которые убеждали в том, что вся его жизнь правда: "Вот здесь, помнится, Висконти снимал свою "Смерть в Венеции" , у него был ограничен бюджет, и потому он набирал массовку из местного оркестра – так контрабасисту, отцу Франческо, пришлось появиться в кадре в качестве портье и взять у героя пальто... А вот как-то он шел мимо больницы Сан Джованни е Паоло. У церкви толпился народ. Он зашел внутрь. Хоронили Стравинского. Потом гондола с его гробом плыла под этим мостом, на котором мы сейчас стоим, в сторону Сан-Микеле". Спустя год, я увидела фильм "Прогулки с Бродским": в одном из эпизодов Бродский стоит на том самом мосту возле больницы Сан Джованни е Паоло и говорит: "Вот перед вами тот канал, куда Стравинский поканал"... Так все начало отражаться и рифмоваться. Венеция действительно оказалась "общим местом", но в другом смысле: это точка встречи. <...> Много позже c годовалой дочкой я оказалась в Австралии. Выиграла стипендию в университете для написания диссертации. Австралия край света. Я тосковала и по вечерам, выходя к океану, глядела на волны и утешалась мыслью, что эти волны катятся ко мне от тех самых замшелых венецианских ступеней и свай, а потом обратно. И надеялась. И рисовала. И конечно, тогда не думала ни о книгах, ни о выставках. Я сознавала себя девочкой, студенткой, а это было совершенно внутренним делом. Это все вода. Я уверена. Выплеснулось что-то, чего нельзя было удержать, не выразив: в рисунках, быть может. Как-то меня спросили, почему почти на всех моих рисунках есть изображение моста, лестницы и воды. Отчего именно мосты? Наверное, мост это самая емкая метафора – соединение, переход, отражение, связь...Встреча – в конце концов. А лист – это целая жизнь. Там есть пространство воображения и сопереживания. Этот город все подсказывает сам . Хрупкость рисунка, ветхость поверхности, тонкая, как бы полуистлевшая бумага, и глубину воды в акварели. Вода, описывающая саму себя... И еще это было возвращение. Я отчетливо поняла, что идя по узким калле, иду по аллее дачи моего переделкинского детства. И снова вещи дачи звучат словами, и снова она является стихами: страницами белья на веревках строк, метрикой шагов по заснеженным аллеям, рифмами деревьев вдоль аллеи, бескрайнем полем смысла за калиткой. Только теперь пытаюсь прочесть теми же глазами перевод этого стихотворения: отражения мостов, главы фасадов, строки свай на серебристой мятой повехности лагуны. И со временем становится все яснее, как малы любые слова по сравнению с огромностью молчания, разлитого вокруг. Моя работа – в попытке увидеть, потрогать, услышать, может быть, понять, но прежде всего уловить это молчание, эти следы на воде через следы на белом листе." Я не знаю, где сейчас Франческо, но ему я буду благодарна всю жизнь за свою первую Венецию, где многое мне открылось, и за то, что удалось сделать, нарисовать, написать, прожить потом. И в России, и в Италии. Собственно, это всегда было для меня единой жизнью.
– Чувствуется ли в сегодняшней Венеции, что это город святого Марка? Или это город туристов и сувениров?
– В Венеции столько всего переплетено – исторически, культурно и просто растворено в воздухе, что здесь можно почувствовать все. Это вопрос личного восприятия. Это город, который обращается сразу ко всем чувствам, но обращается негромко. Языком красоты, прежде всего. Не надо, впрочем, забывать, что исторически это военная и торговая республика, ковавшая свою мощь в том числе, и на хитрости. И история похищения тела св.Марка, хоть и так прекрасно воспетая в мозаиках Базилики, отнюдь не самая чистая. Предание связывает проповедь христианства на островах Лагуны с именем св.Марка. В 828 г. приехавшие в Александрию венецианские купцы решили привезти мощи святого в свой город. Чтобы перенести реликвию на корабль, торговцы положили тело в большую корзину и сверху покрыли свиными тушами, к которым не могли прикоснуться мусульмане даже при таможенном досмотре... Что ж до туристов, то в городе с 60 тысячным населением и 2 млн туристов, это несмешивающиеся явления. Как масло и вода. Туристы скользят своим чередом, совершенно не смешиваясь с повседневностью города.
– Считаете ли Вы Бродского последним русским классиком, как некоторые? Бродский и впрямь завершил складывание языка русской поэзии, начатое Пушкиным или возможно продолжение процесса?
– Язык живой. Он не может завершиться. А язык поэзии тем более. Поэтому я совершенно не верю в то, что кто-то может завершить процесс складывания языка. Даже такая мощная фигура, как Бродский. Язык нельзя завершить. Скорее, в силах гения придать ему новое направление. Вот Данте создал не только поэтический, но и фактический итальянский язык, на нем говорим все мы, но высоты Данте никто из пишущих по-итальянски не достиг. Думаю, потому, что это очень высокая точка. Точка, где временами смыкается слово и Слово. Да, конечно, и Пушкин отчасти создал современный русский (хоть эта параллель и не совсем корректна). А вот Бродский, например, привил английский синтаксис к русской метрике. А что будет с этим дальше, еще рано говорить. Язык меняется быстро только на уровне слэнга, заимствований, реалий, а остальные изменения медленно созревают где-то в глубинах и накапливаются постепенно.
– Почему он "похоронил" себя в Венеции, хотя раньше обещал: "На Васильевский остров я приду умирать"?
– Он сказал это в ранних стихах. А про Венецию много было пересудов и разговоров. Что, мол, это посередине – не Америка, но и не Россия. Но мне кажется, важнее то, что он остался верен себе в главном. Он похоронен на острове. И это очень точное самоопределение. А с другой стороны, столь любимый Бродским Джон Донн писал (строчка из этих стихов, кстати, стала названием самого известного романа Хэмингуэя "По ком звонит колокол"):
No man is an island,
Entire of itself.
Each is a piece of the continent,
A part of the main.
If a clod be washed away by the sea,
Europe is the less.
As well as if a promontory were.
As well as if a manor of thine own
Or of thine friend's were.
Each man's death diminishes me,
For I am involved in mankind.
Therefore, send not to know
For whom the bell tolls,
It tolls for thee.
И думаю, Бродский хорошо знал обе правды.
– В классической русской поэзии венецианская тема как-то не отражалась. Рим – отразился: скажем, в контексте имперскости. Или как символ мировой культуры (даже у какого-нибудь Некрасова). А вот Венеция для русского поэтического зрения была едва ли не слепым пятном – ничего особенного не символизировала и до Серебряного века о ней мало вспоминали. Поэты Серебряного века сделали ее карнавальным символом границы между любовью и ненавистью, между жизнью и смертью. В питерской поэзии XX века тоже уже присутствует что-то вроде "венецианского текста": и у Бродского и, допустим, у Льва Лосева (хотя он совсем не того калибра поэт, но все же). Почему так сложилось?
– Ну, про это можно говорить бесконечно. Отчасти этому посвящена самая первая книга, которую я составляла, иллюстрировала и комментировала – "Венецианские тетради: Иосиф Бродский и другие" (М., ОГИ, 2002б 2004). Отражениям и отзвукам Венеции в текстах Бродского и в тех текстах русской ( и не только русской) поэзии, которые прямо или эхом звучат в его стихах и прозе: Умберто Саба, Эудженио Монтале, Анна Ахматова, Осип Мандельштам, Борис Пастернак, Владислав Ходасевич, Томас Венцлова, Уистан Оден. И наконец в книге была часть "Post Scriptum" (т.е. "после написанного" – после написанного самим Бродским). Она была посвящена памяти Бродского через образ Венеции в стихах его друзей-поэтов: Дерека Уолкотта, Томаса Венцловы и Льва Лосева. Недавно мы выпустили как бы отчасти продолжение этой книги. "Венеция: Обретенный Рай (11 современных русских поэтов в офортах Кати Марголис)" (Италия-Россия, Ассоциация В.Поленова, изд-во Incons, 2011). "В некотором роде это продолжение "Венецианских тетрадей", только на месте Бродского – фигура умолчания. Его тут нет. Есть в основном поэты его поколения и непосредственно следующего за ним (Кублановский, Найман, Седакова, Кушнер, Лосев), многие из которых – его друзья. Вот сайт этого проекта. http://veneziarussa.it/ Лев Лосев, кстати, как раз и замечательный поэт, и выдающийся ученый, тончайший знаток. Я часто перечитываю его эссе, статьи, комментарии и последнее время все больше ценю его стихи. Просто он еще и очень достойный человек. Скромный, добросовестный, чрезвычайно преданный друг. Никогда не навязывал своего творчества, держался в тени, а всю жизнь занимался в первую очередь творчеством других. Я его знала мельком и только в переписке. Мне кажется, он из тех людей, которые по сути своей ближе Евангельскому духу, чем многие из наших, так сказать "профессиональных православных". Вот его мне и хочется процитировать под конец. Эти стихи Бродскому и Венеции. Они о Воскресении.
Лев Лосев
* * *
Где воздух "розоват от черепицы",
где львы крылаты, между тем как птицы
предпочитают по брусчатке пьяццы,
как немцы иль японцы, выступать;
где кошки могут плавать, стены плакать,
где солнце, золота с утра наляпать
успев и окунув в лагуну локоть
луча, решает, что пора купать, –
ты там застрял, остался, растворился,
перед кофейней в кресле развалился
и затянулся, замер, раздвоился,
уплыл колечком дыма, и – вообще
поди поймай, когда ты там повсюду –
то звонко тронешь чайную посуду
церквей, то ветром пробежишь по саду,
невозвращенец, человек в плаще,
зека в побеге, выход в зазеркалье
нашел – пускай хватаются за колья, –
исчез на перекрестке параллелей,
не оставляя на воде следа,
там обернулся ты буксиром утлым,
туч перламутром над каналом мутным,
кофейным запахом воскресным утром,
где воскресенье завтра и всегда.
9 мая 1996
|
