Запретные стихи о свойствах страсти Источник: Фейсбук Виктора Малухина
Мы встретились с нею на поминальной тризне после многолюдного отпевания нашей общей близкой подруги, бедной Тани. Трудно было не увидеть в этом знак её прощального привета нам двоим, но тогда я об этом не задумался. Поминки проходили в одном из залов ЦДЛ, где в прежние времена все мы не раз проводили весёлые и беззаботные часы за дружеским застольем. Воистину, где стол был яств...
– А ну-ка колись, старый сатир, кто эта молодая, прекрасная и такая элегантная дама, с которой ты сидел? – спросила о ней, по филологической привычке нанизывая определения, встреченная в курилке моя бывшая однокурсница Вера.
– "Дама" – это ты её сильно недооценила. Материалист сказал бы о ней – явление природы. А в моих глазах – истинный и совершенный дар Божий.
– Глупый ты глупый, каким был, таким и остался. Вот я наблюдаю за тобой – страшно сказать, сколько уж лет подряд, проще считать десятилетиями, – а до сих пор не могу ответить на два вопроса: в каких заповедных местах ты умудряешься находить таких баб и почему на них не женишься.
– Жениться на даре Божием – это не comme il faut. Чтобы ты поняла – примерно как сварить себе бульон из соловьёв на святой воде. То есть сделать это можно, но кончится всё равно плохо.
– И тебе не жалко, не обидно? За такую мог бы впоследствии и отстрадать.
– Чтобы быть с нею всегда, нужно посвятить ей всю жизнь без остатка, выжать себя до капельки. При более или менее продолжительном контакте она, как царская водка, начинает растворять в себе меня всего, вместе с костями и внутренним стержнем. Но куда мне бежать от шагов моего божества?..
Привычная для нас шутливая тональность этого разговора вовсе не отменяла того, что всё сказанное мною и ею было чистой правдой. Да, Вера видела то же, что и все способные видеть: 180 сантиметров безупречного физического совершенства и ту недостижимую красоту подлинного аристократизма, что не имеет ничего общего со случайной счастливой мутацией милашки, но долго и преемственно передавалась, всё более утончаясь и оттачиваясь, из поколения в поколение, от одной красавицы былых времён к другой.
Вдобавок было в ней и другое столь же важное, что не считывается поверхностным взглядом. Отчётливый поэтический талант. Отличное гуманитарное образование. Натренированное мышление и богатая память. Скорая и точная реакция. Свобода художественного воображения в нетривиальной комбинаторике. Естественное сочетание простоты и сложности. Воспитание и вкус. Способность любить и умение быть любимой... Да много чего ещё.
И в один прекрасный день все эти великие дары ещё недавно чужой судьбы были вручены моему попечению, всё это божественное великолепие человеческой природы щедро пролилось на меня неслыханным и незаслуженным счастьем, как золотой дождь на бедную, застигнутую врасплох Данаю.
Назвать происшедшее даже бунинским солнечным ударом было бы слишком слабо, бледно и недостоверно. Потому что это был прорезавший небо от края и до края, длящийся, как в вещем сновидении, проблеск слепящей молнии, раскалывающий мозг, судьбу и всю ту вселенную, что я носил в себе. Ничего подобного я никогда не испытывал ни до того, ни после этого.
Тем вечером мы оба были в гостях у той самой Тани, которую в день нашей новой встречи вместе проводили и помянули. Из гостей вдвоём поехали ко мне, а под утро я бережно отвёз мою редкостную гостью домой на другой конец города и в том же такси вернулся. Заснуть я не мог и даже не пытался. Моё существо было потрясено до самой его глубины, совершенно необыкновенные ощущения переполняли меня. Я уже просто боялся сойти с ума, разлететься на мелкие осколки от напора теснившихся во мне удивительных, невозможных, единственных чувств.
Ей позвонить было нельзя, это погубило бы её. Я никогда и ни с кем не стал бы говорить о своих отношениях, но на исходе той ночи я набрал номер Тани. Однако произносить слова получалось с большим трудом и с перерывами: меня била крупная дрожь, горло перехватывали спазмы, и в первый и последний раз в жизни я сглатывал рыдания восторга, счастья и благодарности, постепенно освобождавшие от непереносимого напряжения болезненно обострившихся чувств. А Таня ласково успокаивала меня, как всепонимающая, мудрая и сострадательная мать.
Всё описываемое теперь мною могло бы показаться сознательным или невольным преувеличением, но это было на самом деле, и та, о которой идёт речь, была именно такой.
Я вспоминаю, как однажды мы вместе с нею оправились на званый ужин к французскому военному атташе. С этим обаятельным, умным и деликатным человеком меня связывали отношения взаимной приязни и чисто человеческой симпатии, как-то очень естественно возникшие во время случайного разговора на каком-то дипломатическом приёме. На сторонний взгляд это было, наверное, довольно неожиданное приятельство – французского генерала и заместителя главного редактора русского литературного журнала.
Конечно, он был разведчиком, и это не могло быть иначе в его военно-дипломатическом статусе. Перед завершением его миссии в России и возвращением во Францию, где он должен был принять командование одной прославленной дивизией, я даже хотел предложить ему придуманную мною игру, которую он наверняка оценил бы.
Она заключалась в том, чтобы обменяться бумажками, на которых каждый напишет: за что не состоявшееся в наших добрых отношениях он благодарен другому. Но я как-то не успел сделать этого вовремя. Хотя уверен, что в обеих записках было бы одно и то же: "Вы не пытались меня вербовать". Я даже думаю, что он скорее всего употребил бы профессиональное выражение "вербовочный подход". Вот только от него я мог бы этого ожидать, а он от меня – нет, хотя, конечно, наверняка строил на мой счёт различные
предположения. А может быть, ему уже было известно, что однажды я отклонил полуофициальное предложение сотрудницы их МИДа не возвращаться из парижской командировки в Москву.
Так вот, за аперитивом, предшествовавшим застолью, генерал сказал мне:
– Боюсь, что вы рискуете в следующий раз остаться без ужина в нашем посольстве. Посмотрите на окружение супруги посла и на окружение вашей дамы.
И действительно, почти все женщины из уголка madame l’Ambassadrice постепенно перетекли в ту часть зала, где была она, и с большой заинтересованностью рассматривали, оживлённо обсуждая, её старинные фамильные изумруды. И настоящей первой дамой этого приёма выглядела, увы, отнюдь не супруга посла.
Во всё время этой в один миг пролетевшей, но в каждое отдельное мгновение бесконечно длящейся жизни мы с нею были без остатка поглощены друг другом – и когда наконец виделись, и когда томились ожиданием новой встречи, и когда в вынужденной разлуке на день-другой поддерживали себя неотступным, тайно проживаемым воспоминанием о давешнем свидании.
Теперь у меня такое ощущение, что тогда мы беспрерывно чему-то смеялись и без конца перебивали друг друга. Наверное, так проявлялась пьянящая и искрящаяся радость быть вместе. При этом мы словно были постоянно заключены в какое-то магическое любовное поле, всё теснее сближавшее нас и одновременно хранившее от всех мстительных угроз внешнего мира, открытым и весёлым отрицанием уклада которого был наш союз.
Когда же кто-нибудь извне пытался образумить её, вернуть к реальности и водворить в рамки, она с неизменной улыбкой повторяла Блока:
– Не лезьте вашими одесскими лапами в нашу умную петербургскую боль.
Мы много выходили в свет, но и на людях ничего не могли поделать с собою, так что нас время от времени как-то удивительно бережно и кротко, словно сочувствуя неведомой глупым детям краткости отпущенного им срока, урезонивали добрые люди.
Самый выдающийся эпизод этого рода имел место на камерных, эстетских и практически недоступных для обычной публики "Декабрьских вечерах" в Пушкинском музее, когда мы с нею, по-цветаевски слегка соприкоснувшись рукавами, вдруг стали неудержимо целоваться на фортепьянном концерте какой-то иностранной знаменитости, будучи в первом ряду зрителей.
Разумеется, она нигде не оставалась незамеченной, и я постоянно ловил чужие взгляды, обращённые на неё и на нас. При этом на меня – иногда бескорыстно одобрительные, иногда завистливые, иногда недоумевающие. Но, по крайней мере, на то время я разучился сутулиться: она была на полголовы выше. По этой же причине я избегал фотографироваться вместе с нею. И слава Богу, что так.
Ну, а потом у нас всё постепенно стало сходить на нет, как это обычно бывает в прочих случаях. Теперь даже забавно, что свою роль в этом сыграл и её ожесточённый либеральный радикализм, тогда как я, в те времена модный в либеральных кругах литературный критик, уже отшатнулся от того, что увидел в едва приоткрывшемся лице "новой России". Но это было позже, а тогда я даже навещал её на баррикаде у Белого дома и приносил ей туда шампанское. Помню, мы ещё обшучивали применительно к ней эротическую эмблематику знаменитого революционного полотна Делакруа "La Liberté guidant le peuple".
Но главное, конечно, было в том, что я в один шаг вышел из литературного окружения и вошёл в церковную ограду. Сначала – в храм Всех скорбящих Радости, что на Большой Ордынке, а затем и вовсе в Успенский кафедральный собор подмосковного Дмитрова, куда нужно было ездить семь раз в неделю, делая по 150 километров в день, фактически живя в храме и в электричках и добредая до московской квартиры лишь для того, чтобы рухнуть поспать в ней несколько коротких часов.
Зимами я околевал от холода в вымороженных за ночь железных сквозных вагонах, с приходом лета угорал в них от дачной сутолоки и духоты, и всё же это был для меня самый утешительный и самый полнокровный период той жизни во Христе, которая есть у всякого верующего сердца. А вот моя возлюбленная, как я теперь вспоминаю, почему-то не могла сколько-нибудь продолжительное время находиться внутри храма.
Однажды они с Таней пришли на Ордынку и стояли в толпе, смотревшей на наш пасхальный крестный ход. Я нёс на груди аналойную икону и был облачён в старинный бархатный шитый золотом бордовый стихарь. Мы встретились глазами, и я едва заметно улыбнулся. Вероятно, она не разглядела этого в темноте, и я проследовал с пением "Христос воскресе из мертвых..." дальше – в мою новую судьбу.
Да и что в тот момент мог дать девушке из "Царского села" на Юго-Западе ночной сторож при храме, по утрам подрабатывавший себе на проездной алтарником, а по вечерам – чтецом? Может быть, ей и не нужно было от меня ничего особенного, но я не мог себе позволить не давать ей самого лучшего и достойного её. Да и вообще в её восприятии, насколько я его знал, наша пасхальная встреча должна была бы быть похожа на дурной пародийный парафразис-перевёртыш рассказа "Чистый понедельник" или стихотворения "Девушка пела в церковном хоре".
В былые времена я не раз пытался себе представить, какова будет наша повседневная совместная жизнь под одной крышей, когда это наконец свершится. Но мне никогда не хватало воображения, а теперь уже этого не узнать.
Наконец, у нас была ещё одна, теперь уже, наверное, последняя возможность вновь найти друг друга, связанная с её разводом, которого я в своё время так и не дождался. Она сама разыскала меня, но именно в те годы на мне продолжала лежать не отменимая никакими обстоятельствами ответственность за жизнь одной женщины и одного ребёнка, которых с головой накрыло огромным, непоправимым и непосильным для них несчастьем и которые без меня просто пропали бы на этом свете.
"Ну да, ты же никогда не выбираешь Париж, это уже твой стиль", – только и произнесла она с неуловимой интонацией на прощанье.
А у меня от наших с нею волшебных времён осталось нутряное, молекулярное, в составе крови растворённое, не из литературы и не из кино, а свыше ниспосланное знание о той высокой, погибельной, счастливой последним отчаянным счастьем и ни на какую другую не похожей болезни, которую называют страстью.
И ещё – две книжки её стихов. В них одно из стихотворений посвящено мне, другое написано обо мне, третье она неумело выстукивала, словно под чью-то диктовку, за моим письменным столом. Я помню свою память о них. Они прекрасны и единственны, как она сама в моей жизни.
И хотя с той поры минуло немало лет, и она, кажется, снова замужем, а я снова один, из чувства самосохранения я до сих пор не позволяю себе перечитывать её рифмованных строчек о свойствах нашей давней страсти. Но я и без того изредка слышу по ночам их ритмический гул учащённого сердцебиения.
Это и есть жизнь после смерти.
|
