Дмитрий Быков: "Интеллигентность – это грипп" Источник: Нескучный сад "Литература тайно управляет миром" – считает писатель и поэт Дмитрий БЫКОВ. И хотя многие сегодня уверены, что слова "современный" и "писатель" несовместимы, произведения Быкова один из критиков назвал "страницей истории отечественной литературы". Быков утверждает, что счастлив, когда пишет. А еще он преподает литературу в школе, говорит, что дети более масштабно и серьезнее, чем взрослые, воспринимают окружающий мир, и признается, что самую большую уверенность в него вселяет жена.
СПРАВКА
Дмитрий Быков родился в 1967 году в Москве. С 1987-го по 1989 год служил в армии. В 1991 году окончил факультет журналистики МГУ. Печатался почти во всех московских еженедельниках и нескольких ежедневных газетах, регулярно – в "Огоньке", "Вечернем клубе", "Столице", "Общей газете" и "Новой газете". С 1985 года работает в "Собеседнике". Член Союза писателей с 1991 года. С 1992 года работает на телевидении. Автор шести стихотворных сборников, более чем пяти романов, среди которых "Оправдание", "Орфография", "Эвакуатор", биографических произведений о поэтах Булате Окуджаве и Борисе Пастернаке. Жена – Ирина Лукьянова, публицист, прозаик и переводчик. Отец двоих детей.
Где прячется герой?
– Много говорится о том, что у нас вот уже несколько лет в искусстве нет "героя нашего времени". Вы согласны с этим утверждением? Каким должен быть герой, важна ли сегодня его социальная принадлежность, "место работы" и так далее?
– Истинный герой нашего времени, когда публичность стала синонимом продажности, безвкусия, как минимум конформизма, – должен быть, по-моему, в тени. Я пишу сейчас такого героя. Это молодой человек, посильно и решительно борющийся с разными проявлениями социального зла. Это будет второй роман из трилогии "Нулевые", называется он "Убийцы" и рассказывает о двух довольно громких историях последнего десятилетия – правда, они там будут аккуратно изменены, чтобы избежать буквального сходства.
– Есть ли сегодня писатели, которых можно назвать не только "писателями поколения", а те, которые могут повести за собой? Ведь у каждого времени должен быть свой "большой писатель"?
– Опять-таки в наше время особенность этого "ведения за собой" в том, что устремляться надо не вовне, а к себе, в глубины собственной души или памяти. Может ли писатель привести читателя к его совести или к его прошлому? Не уверен. Он может указать вектор, но кричать "Строем – в себя!", как в ироническом стихотворении Нонны Слепаковой, вряд ли целесообразно. В некоем направлении – к той или иной утопии, всегда коллективной, – можно двигаться вместе и под руководством вождя, но путь к себе самому строго индивидуален, и к такому образу действий можно только подтолкнуть: возглавить его невозможно, да это и не нужно, слава Богу.
– А у молодого, талантливого литератора есть сегодня шанс войти в "большую литературу"?
– Да запросто. Напишите хорошую книгу или даже несколько отличных стихотворений – и вперед, в большую литературу. Времена кризисные и не слишком благоприятствующие искусствам как раз предоставляют оптимальный контекст для любого, кто хочет заявить о себе. Сегодня достаточно мало-мальского таланта, чтобы о тебе заговорили. Иное дело, что "большая литература" – термин сомнительный. Что под ним подразумевается? Некий ареопаг бессмертных? Но он теперь у каждого свой. Большие тиражи? Но тут, пожалуй, талант только помешает. Разнообразные привилегии вроде домов творчества? Но их теперь нет. Осталась просто литература, и это даже почетней.
– Но возможно прожить сегодня только лишь на писательский труд?
– Опять-таки – что называть писательским трудом? Я считаю, что и журналистика – вполне писательский труд. Я ведь пишу, и именно это, слава Богу, мой основной заработок. Вдобавок журналистика дает возможность ездить, а это писателю тоже весьма полезно. Что касается разных побочных профессий – преподавания, скажем, – это скорее для души и для сознания пользы. Выживать одной литературой – стихами и романами – кажется, сегодня нельзя, если не ваять в год пару бестселлеров. Но я и не думаю, что это нужно. Писатель обязан уметь делать что-нибудь еще. Просто чтобы не зависеть от гонораров и не пытаться писать на политический или иной заказ. И стыдно мне было бы как-то ничего не делать, и сюжеты неоткуда было бы брать. Я очень привязан к "Собеседнику", где работаю 25 лет, и к "Новой газете", с которой – с перерывами – сотрудничаю лет 10. А школа – вообще любимое место, я всегда мечтал именно об учительской профессии, у нас это потомственное. Мама у меня преподаватель словесности.
– Это в нее у вас умение "чувствовать слово"? А как она относится к вашей литературной деятельности?
– Да, перефразируя Чехова, талант у нас со стороны матери. А относится, кажется, объективно – во всяком случае, без обычного родительского умиления. У нее в литературе абсолютный вкус, так что угодить ей трудно. Вообще она шире смотрит на вещи – может быть, потому, что ей не мешает ревность к другим сочинителям, а без этого в нашем деле не обходится. Гораздо сдержаннее она относится к моим педагогическим способностям – тут у нас случаются серьезные споры. Ей кажется, что я недостаточно строг с детьми, что класс шумит, что материал подается бессистемно и методически некорректно, – но это наши обычные внутрипедагогические разборки, интересные только завсегдатаям учительской. После ее лекции в нашей школе – я ее позвал рассказать о Толстом, поскольку она это умеет лучше меня, – один из моих самых откровенных дылд так прямо и сказал: "Вы тоже ничего, Львович, но когда от Бога, так уж от Бога".
– Трудно преподавать старшеклассникам?
– Общение учителя и учеников – это настолько личное, камерное, что туда посторонних лучше не впускать. А что касается преподавания, для меня важна очень простая вещь: чтобы ученик, закончив школу, поступил в институт, знал русскую литературу и умел ею пользоваться. Причем не только для поступления, а для ликвидации своих частных душевных проблем, как своеобразной духовной аптечкой.
У души свои витамины
– Есть мнение, что в советские годы интеллигенция часто шла в Церковь исключительно из чувства протеста режиму. Как, на ваш взгляд, строятся сегодня отношения между Церковью и интеллигенцией?
– Интеллигенция вообще не из тех прослоек, которые сильно меняются. Меняется народ, а интеллигенция сегодня почти та же, что сто лет назад. Причин тут много – главная, по-моему, в том, что интеллигенция ведь не прослойка, а состояние души. Больные меняются, а грипп всегда один. Интеллигентность – своего рода грипп – это в любом случае состояние, а не общественная группа. Интеллигентом может быть хоть дворник, хоть боксер. Что касается отношений интеллигенции с Церковью – не думаю, что в советские годы главным мотивом воцерковления был именно социальный протест. Думаю, лучше всего механизм воцерковления показан у Германа в "Хрусталеве" – там мальчик начинает молиться просто потому, что его душит мир, что сил больше нет выносить его. И это одинаково что у интеллигента, что у чиновника, что у преподавателя марксизма-ленинизма, как у Балабанова в "Грузе 200".
Отношения интеллигента с Церковью всегда трудны, потому что интеллигенция недолюбливает посредников. Что до роста религиозных настроений, интереса к религии и пр. – это может быть следствием как духовного роста, так и духовной слабости: одни верят умно, другие просто отказываются от собственного пути, предпочитая готовые формулы.
– Поиск духовности в искусстве идет всегда. Как здесь не перешагнуть грань, за которой серьезный разговор о вечном переходит в плакатные призывы – лозунги? – Думаю, это вопрос личного вкуса и еще цели, конечно. Лозунги ведь обычно выкидываются и выкрикиваются с прагматическими целями – ради чего-нибудь. А поиск духовности – то есть, как я понимаю, такого состояния, в котором человек не склонен к поступкам злобным, корыстным и некрасивым, – как раз идет прочь от всякого рода прагматики. Если вы заподозрили где-то стремление к выгоде – речь явно не о духовности. Для меня самый зловонный грех – это грех не ради обогащения и даже не ради мести, скажем, а исключительно для того, чтобы полюбоваться собой.
– М.И. Цветаева писала, что поэзия нужна людям не меньше, чем канализация. Не показывает ли современная действительность обратное? Если в начале прошлого века поэты были кумирами, за ними толпами ходили поклонники, то сейчас их место заняли исключительно кино – и телеперсоны. В чем причина? Литература сегодня перестала быть тем, чем она была в девятнадцатом, двадцатом веках?
– Место поэзии никем не занято, да никто его занять и не может. Такой уж это род словесного искусства, что человечество без него не обходится: у души свои витамины. В интернете поэзия страшно популярна, и чаще всего не графоманская, а как раз настоящая. Что касается телеперсон, Оксана Акиньшина недавно заметила – вполне справедливо, – что когда-то литературу вытеснил рок-герой, а сегодня рок-героя потеснил шоумен. Но это вещь естественная, на количество подлинных читателей и понимателей это никак не влияет. Кроме того, во все времена массовая культура противостояла элитарной: пушкинские тиражи были несопоставимы с булгаринскими.
Что касается изменения статуса литературы – ничего не поделаешь, визуальные искусства плодятся и совершенствуются, а литература все та же, в ней никакого 3D не изобретено, повествовательные, описательные и сюжетные техники совершенствуются медленней и не так наглядно, как кинокамера или компьютер. Но в основе всего остается она, родимая: и диалоги в компьютерной игре, и сценарий фильма – все это литература, без нее никуда. Она как скелет: мы больше ценим румянец и всякие округлости, но без скелета это просто рассыплется. Сегодня литература, опять же как скелет, не видна, но именно она в основе всего: политологии, скажем, или пиара. Так что она никуда не делась, но управляет миром тайно – это эффективнее и безопаснее.
– Вам ближе какая позиция "поэт в России больше, чем поэт" или "служенье муз не терпит суеты"? Почему, как правило, предпочтительнее оказывается первый вариант, и поэту приходится нести на себе еще множество разных функций?
– Я не вижу тут никакого противоречия. Быть "больше, чем поэтом" совсем не значит суетиться. У поэта всегда было множество разных функций: например, совесть иметь, отвечать на вопросы, болезненно реагировать на гадости... Почему именно поэт реагирует на них так болезненно? Не знаю, могу лишь догадываться. Вероятно, дело в том, что – по самой природе словесного искусства – чтобы сочинять хорошие стихи, надо относиться к себе без брезгливости. С отвращением можно, но с брезгливостью – нельзя. Трудно что-либо добавить к формуле Мандельштама: "Поэзия – это сознание своей правоты" ("О собеседнике").
"Я счастлив, когда пишется"
– Довлатов как-то заметил, что когда он пишет для газеты, у него начинает работать другая половина головы. То есть он четко разделял в себя писателя и журналиста, считая вторую профессию не такой значительной. Как происходит у вас? Кем вы себя ощущаете: поэтом, журналистом, писателем, телеведущим, публицистом?
– Я ощущаю себя Дмитрием Быковым, работающим в разных жанрах. Престижнее называться (и считать себя) поэтом, такова уж русская традиция, но это почти так же неприлично, как называть себя человеком с большой буквы. Я не мыслю в терминах "включается половина головы": какие-то вещи надо высказывать в стихах, для каких-то оптимальна проза, какие-то хороши в публицистике или критике. Для меня нет разделения на высокие и низкие жанры: вот это я пишу для вечности, а вот это сиюминутно. Халтурить нельзя ни в романе, ни в газете. Шедевром может быть и лирика, и статья на злобу дня, по самому преходящему поводу, если в ней есть точное наблюдение или умное обобщение. Вообще эта иерархия – высокая поэзия и низкая журналистика – существует чаще всего в головах дилетантов: им кажется, что "эскюсство" – это про "любофф" или "про смысел жизни". Дилетанты многочисленны, но это не основание прислушиваться к ним.
– С чего начинается роман – с какого-то впечатления, мысли, образа? Откуда начинается ниточка, которая в итоге приводит к большому произведению?
– С допущения, как правило, или с услышанной либо вычитанной истории, которая – опять-таки при незначительном изменении – позволяет описать интересную коллизию или погрузить читателя в необычное состояние. Понимаю, что это не слишком внятное объяснение, но по крайней мере честное. Я больше всего люблю некоторые состояния, которые чрезвычайно трудно описать, но в них-то и состоит главная прелесть жизни. Если история позволяет в такое состояние погрузиться или его описать – я за нее берусь.
- – В послесловии к роману "Орфография" вы пишете, что были счастливы, когда работали над романом. Насколько это счастье должно быть обязательным при творческой работе?
– Я счастлив, когда пишется, а "Орфография", при всех трудностях, писалась сравнительно легко. Гораздо легче, чем "ЖД", и в разы легче, чем "Остромов". Но во время работы над "Остромовым" бывали исключительно счастливые минуты – просто там техника очень трудная, плутовской и мистический роман в одном флаконе. Вообще мне трудно вспомнить книгу, которая бы серьезно ухудшала мне настроение: все они, в общем, аутотерапия. Она бывает и трудной, и болезненной, но почти всегда приводит к освобождению.
Детство – время напряжений
– Свое первое стихотворение вы написали в шесть лет. Что это было за стихотворение? А когда вы поняли, что не можете не писать?
– Цитировать, конечно, не стану. Это была, кстати, сразу же пьеса в стихах. А насчет того, что не могу не писать, – это сказано слишком высокопарно, пафосно, по-нынешнему говоря, чтобы я мог применить к себе эти слова. Я просто понял, что все остальное не имеет смысла и не представляет особого интереса – кроме любви, конечно. Еще я очень люблю плавать – преимущественно в Крыму, – собирать грибы и кататься на сегвее. Рассказывать что-то детям. Смотреть или снимать хорошее кино. Водить машину (лучше бы всего опять-таки ехать в Крым). Выпивать с друзьями, предпочтительно в рюмочной на Никитской.
– Что дала вам работа юнкором? Тогда для вас это была только игра или серьезная "взрослая" работа?
– Если вы имеете в виду "Ровесники", то это было никакое не юнкерство, а нормальная журналистская работа в детской редакции радиовещания, ныне упраздненной. Это было самое счастливое мое время – 1982-1984: дальше было не то чтобы хуже, но не так ярко. Потому что еще и возраст такой – возраст наиболее радикальных и значительных открытий, умственных и физиологических. Одновременно я работал в "Московском комсомольце", готовил публикации для поступления на журфак. И это тоже было прекрасно. Я до сих пор не могу спокойно проезжать мимо белого здания газетного корпуса на улице 1905 года и уж тем более мимо бывшего ГДРЗ – Государственного дома радиовещания и звукозаписи – на бывший улице Качалова. Какое-то было ощущение чуда от каждого снегопада, от каждого весеннего похода по маршруту "Ровесников" – от ГДРЗ до проспекта Маркса (теперь это Моховая). От Баррикадной до Пушкинской. Сейчас я очень редко испытываю подобное, но, слава Богу, иногда еще умею.
– В детстве мы, порой, видя какие-то не очень симпатичные поступки взрослых, зарекаемся: "Вот вырасту, никогда так не буду делать!" Было ли у вас подобное детское впечатление, оставившее след на всю дальнейшую жизнь?
– Наверное, как же без этого, но я его вот так сразу не вспомню. У меня никогда не было ощущения "вот вырасту!". По-моему, лет в 6 я был взрослее, чем сейчас, и возраст был серьезней, и вообще все какое-то масштабное и ответственное. У Кушнера об этом есть замечательное стихотворение – "Контрольные. Мрак за окном фиолетов". Мне как раз с годами все больше хочется делать какие-то детские вещи – завести собаку, например (что и сделано), нажраться мороженого (что и делается), поиграть в компьютерную игру (если время есть – тоже делается, в обществе сына). Я согласен с замечательным писателем и эссеистом Еленой Иваницкой: нет никакого детского рая, детство – время страшных напряжений, обсессий, страхов, страстей, выборов, вызовов и т.д. Если счастье, по Веллеру, в перепаде и диапазоне – то да. Но я люблю не только перепады и диапазоны, а еще и чувство защищенности, скажем, или своей уместности на свете, или ощущение, что от меня что-то зависит. А в детстве этого почти не было – может быть, потому, что я отвратительно чувствовал себя в школе. Сейчас мне не то чтобы легче, а просто я, хочется верить, реже веду себя неправильно. В общем, тут что-то бенджамин-баттонское, точно уловленное Дэвидом Финчером в его лучшем фильме.
Жена – это что-то серьезное
– Кажется, Гофман во время написания сказок приглашал посидеть рядом жену, чтобы не так их бояться. В вашей семье вы и супруга как-то помогаете друг другу в литературном труде?
– Слово "супруга" ужасно. Я никогда так не называю Ирку и до сих пор удивляюсь, говоря о ней "жена". Какая она жена, в самом деле? Жена – что-то серьезное, что-то в кухне. А Ирка и есть Ирка. Я вообще не могу сказать, что Лукьянова до конца понята и завоевана. В ней постоянно обнаруживаются новые способности, загадочные увлечения и непредсказуемые мнения. Вот только что она в подарок подруге сделала огромный живописный коллаж, а я понятия не имел, что она это умеет. Но с ней не страшно, да. Я, скажем, люблю триллеры (она терпеть не может) и вообще всякий литературный саспенс. Только что подробно читал историю о так и не раскрытой тайне Зодиака и настолько перепугался, что не хотел ночью выгуливать собаку. Пришлось позвать с собой Лукьянову. Не знаю, почему она вселяет такое спокойствие. Казалось бы, от горшка два вершка. Но убежден, что без нее я бы ничего не написал, давно бы пропал и вообще не представлял бы особенного интереса.
Я много раз рассказывал, как Лукьянова пыталась убедить меня в бессмертии души. В первые два года брака мне часто случалось просыпаться по ночам от страха смерти (и раньше случалось, и теперь случается), я будил ее, и она героически начинала меня катехизировать. Потом ей это надоело, и она стала огрызаться и тут же засыпать снова, поскольку вообще очень любит дрыхнуть допоздна, в отличие от меня. И вот, лежа в темноте рядом с ней, я постепенно начал уговаривать сам себя – и, в общем, убедил. Вообще все подробно и достоверно описано в нашей книге сказок "В мире животиков", в разделе "Зверьки и зверюши". Зверька никогда не удается возверюшить вполне, но он, в общем, на верном пути.
|
