20 января 2011 Олег Охапкин Девяностые годы Стихотворения из книги "Стихи и поэмы" 77. "Ветер с запада теплый, сырой"
-
Ветер с запада теплый, сырой,
Ночь тиха. Снеготаянье. Тишь.
Сновидений навязчивый рой.
Будто парусом в море летишь.
Сон прерву. Выйду в кухню попить.
Покурю и поставлю чаек.
Хорошо эти сны утопить.
Два часа. Час рассвета далек.
Кухню греет лазурный огонь.
И окно все оттаяло. Ночь.
Ни звезды. И от веста погонь
Пар трубы низко стелется прочь.
Сиротливая нынче зима.
Снег сиротский буреет, газон
Зеленеет и ветер с ума
Все нейдет, и на сердце раздор.
Птицы спят. И с залива лететь
Ночью некому. Спит Петергоф.
Только дуба дрожащая медь
Чуть бренчит. Но и звук тот не нов.
Только ветер летит в вышине
Уготовить ненастный денек.
Только бухнул завод в тишине
И опять час рассвета далек.
Выпью чаю. Опять покурю
И закончу ночной зимний стих.
Ветер с запада – календарю
Вопреки. Час беззвучен и тих.
1991
78. ЗИМНИЙ РАЙ
-
И ночью пламенные звезды
В студеном небе нам горят –
Лучистые большие грозды
О зимнем рае говорят.
Подымешь голову и видишь –
Кассиопея, Орион,
Как будто на дорогу выйдешь
Иных небес, иных времен.
И, может, в райском разноцветье
Душа твоя звездой горит
Пока кончается столетье
И раной жизнь во мне болит.
Ты близкая ко мне, я знаю,
А звезды так же далеки,
Как эта зимняя, сквозная
Ночная мгла из-за реки.
Твоя душа в глазах сияет,
И мы, как Ева и Адам.
У ног собака громко лает
И дочь ей хвост перебирает,
И звезды светят ей и нам.
1991
79. СОШЕСТВИЕ ВО АД
-
Звезды голубой серебро
Светлеется в черном окне,
Как будто Господне ребро
Пронзённое – в темном огне,
Как будто сошествие в ад
Вершится сегодня в ночи,
И дым из трубы, точно гад
На север, склубляясь, торчит.
И тучи над градом земным
Точь-в-точь над геенной сошлись –
Над заревом – там, где темным
Темно, только вспышки зажглись.
В клубах там аэропорт
И кладбище в чёрном дыму,
А в небе – светящийся борт
И звёздный огонь по нему.
С востока сияет звезда.
И эта – надежна всем нам,
Как будто уходит беда,
И в небе таинственный храм.
На кладбище сродники спят,
И в комнате рядом – семья.
Над городом – зарева ад
Да Бог, да в округе – земля.
1991
80. СНЕГОПАД
-
Тихий, медленный снежок
С неба налетает.
Грубость в сердце как ожег.
Впрочем, лёд оттает.
Сказанула сгоряча.
Вот и я упёрся.
Не руби, прошу, сплеча.
Я курю. Утёрся.
На снежок пойду взгляну,
Покурю и молча
Съем размолвки белену.
Что нам страсти корчить.
Тихий, редкий с неба снег.
Папирос отрава.
Твой ответ был как побег.
Тише, тише, право.
Погляди – снежок идет.
Все запорошило.
Впрочем, сам ты идиот.
Скажешь – как отшибло.
Но на то и в мире Бог.
Он снежок постелет.
И не будет нам тревог.
Ты уже в постели.
Помирились мы с тобой
И снежок окончен.
Вот лежит он голубой.
Что нам страсти корчить.
Вот лежит он до утра.
Утром спозаранку
Ребятишки на ура
Примут нашу ранку.
И откуда им узнать,
Что Господь послал нам
Этот снег как благодать.
Помирились. Славно.
Вижу храм запорошён.
Все крестцы в сугробах.
Усмиряет норов жён
Жизнь вдвоём до гроба.
Усмиряет и мужей
Жизнь вдвоём под снежный
Тихий ритм не для ушей –
Снег живой и нежный.
1991
81. НА КРЕЩЕНИЕ
-
Жжёт морозец и искрится снег.
Тусклым золотом светят кресты.
Скрип дорожки и санок разбег.
Выси неба лазурно чисты.
В храме пение и благодать –
Освящение вод естества.
Далеко на морозе видать.
В храме благовест – глас Божества.
В храм войду, где молебен и свет,
Где стоит православный народ.
Исполняется Новый Завет.
Храм-корабль как в небо плывёт.
И от пения слёзы идут.
На земле прославляется Бог.
Светят храмы земле там и тут
Посреди оснежённых дорог.
И снежок серебрится кругом.
И в лазури как светится храм.
И детишки на горку бегом –
Там пестрит все от саночных рам.
И на сердце так тихо – светло.
Теплят свечи молитвы тепло.
И от пения слёзы в очах.
Светит радостью храм при свечах.
1992
82. ФЕВРАЛЬ
-
Вот и февраль. Судьбы России
Проговорили. Нищая чернь.
Поговорили о нашем мессии,
О вертухае русских ночей.
И прозевали волю народа –
Установили красный террор.
Блок-то в "Петрухе" глянул как в воду.
Заупокойный клироса хор.
Что же такое дух тот народный?
Эх, прозевали за коньячком.
Рабский, холопий, полуприродный,
Женскою похотью к аду влеком.
Надо ж – зарезать полправославья
И втихомолку свалить на жидов.
А позабыли – пели ж "Коль славен..."
Ох, до чего же быт наш бредов!
Но и попались. Бог-то распятый
В Гефсимании был погребен.
И оказались колонной пятой
В нищей России наших времен.
Флаг наш трехцветный –
То ли голландский,
То ли торговый...Эх, без креста!
Синий платочек такой заветный.
Строчит пулеметчик прямо в Христа.
Эх, в жемчугах Он и в белых ризах –
С флагом кровавым – вам говорят.
То ли Астарта, то ли мимоза...
То – атрибуты наших наяд.
Женственный образ. Так порешили
И написали – просто матрос.
Но ведь и это мы пережили,
И оказалось – распят Христос.
Эх, говорили ж! – Лучше не надо.
Да не валить же все на жидов.
Вот и воскресни нынче из ада –
Из разоренного Ленинграда
Санкт-Петербург нам снова готов.
1992
83. НА СРЕТЕНЬЕ
-
Всё спокойно. Ясное утро.
Мир духовный в душе, во мне.
Галок вскрик так похож на уток.
Голос мая в февральском дне.
День погожий. Снежок сияет,
Отражая лазурь небес.
Ребятишки .Собаки лают.
Солнце светит как дымку чрез.
На востоке, где город, хмуро.
Там туманом нависший снег.
И горланят вороны хором.
В них играет Младенец Бог.
В церкви Сретенье. Солнце правды.
Там поют, подпеваю я.
И младенцу вороны рады.
Видно церковь у них своя.
Дым клубится. Легчайший ветер –
Тихий вест выдыхает пар.
Свет премирный на белом свете,
И горланят вороны – кар.
Ребятишки на горку лезут
И кричит, веселя свой дух.
Кувыркаясь, собачка резво
Прах вздымает, вся – зренье, слух.
Позовут её и залает.
Видно церковь у всех своя.
Даже дочка от нас узнает –
Нынче праздник, радуюсь я.
И жена поглядит прилежно –
Что такое я описал.
Прислонюсь к ней тепло и нежно
И за окнами белоснежный
Покажу февраля кристалл.
1992
84. ДУБ
-
Моим детям
Слова мои – листва. О, много слов...
Средь них висят и некие сухие.
Когда бы не был я поэт, но богослов,
не обнажились бы суки нагие.
Быть может, я похож на сохлый дуб.
Что говорить – был зелен я и крепок.
Но кое-что давно пошло на сруб,
а кое-где металл чужих закрепок.
Но сыщет ли Господь мои плоды
Хотя свиней попотчевать до сыта
иль в кофе положить? Куда, куды!
Кому судить народного пиита?
Да, в кофий наш народный, может, гож,
его и пить в голодную годину.
Но, впрочем, в небеса я тоже вхож –
простерты сучья в небо к Господину.
Дай зелени – зеленых вечных слов!
Не убоюсь зимы, гремя листвою.
Ты – Бог еси. Язык твой вечно нов
и всё живит, загубленное мною.
Но в оправданье так Тебе скажу:
Ты древо насадил на землю с ядом.
Что говорить, с землею я дружу
и птиц в ветвях, порою нахожу,
но, может, Ты придешь и сядешь рядом.
Обнимешь, может, мой корявый ствол
и на коре увидишь много мошек.
Пусть из меня по смерти срубят стол
и стулья, и дюжину отменных ложек.
Прочтут меня и дети. Я писал
доходчиво, хотя и врал довольно.
Господь как плотник плоть мою тесал,
и мне бывало горестно и больно.
На мне листы железные, цемент
И гвозди. Может быть и я – распятый.
Но я – живой и Божий инструмент –
играю и пою десяток пятый.
Мне далеко до тех богатырей,
какие в небо сотни лет уходят.
Но я как дуб не говорю – скорей,
я медлю и расту, и семя бродит.
И дети есть, конечно, у меня –
они – дубки, да русские, простые.
Подобно мне листвой своей звенят,
и голоса их радуют святые.
Но почва вся отравлена, и я
сосу её, чтоб защитить потомство.
О, Господи! Пришла одна свинья
И ест мои плоды. Считаю до ста.
Насытилась и роет под меня.
Приди Крылов, и защити коллегу.
Давно в земле лежит моя родня
и вопиёт к дубовому Олегу:
Очнись и обуздай листву свою!
Она гремит, и нам бывает страшно.
Но если цвет оденется в броню,
Господь придёт твои отведать брашна.
Он беден был и кофий Ему впрок.
Он Сам – поэт, и в притчах весь народный.
Он дал и нам спасительный урок –
беречь запас листвы багрянородной.
И многими словами говорю
Я им в ответ, как русская стихия:
Таким уж сотворил меня Царю,
Сам отряхнёт слова мои лихие.
Он подходил ко мне и клал ладонь
Своей кровавой раненной десницы
мне на кору. А выходил огонь
из недр моих, и озарялись лица.
Когда касалась Божья благодать
Я говорил как дуб Мамврийский.
И всякий это может увидать,
Прочтя моих стихов иные списки.
Вот, наконец, печатают, и мне
Так тяжело от этих ораторий.
Как волен был я ночью при луне,
вдыхая ль сладость благовоний.
Какие страхи навевал родне
молчанием моим перед иконой.
Теперь остались книжечки одне
Да некие рубли на счастье мне
И тень больниц, пугающая зоной.
Но я ведь дуб и не боюсь ветров.
Меня балтийский вест как обдувает.
Округ меня уснувший Петергоф,
И мало ль кто у ног моих бывает.
Пусть говорят, дубовая семья.
Но русский я и говорю дубово.
И речь моя звучит порой сурово –
Так, что дрожит от гнева грудь моя.
Прости, Господь! Не схимник я ещё.
Но, может быть, как дуб когда и стану.
И сам Господь тогда через плечо
Враз паразит меня – России великана.
1992
85. "Минувшее уходит в подсознанье..."
-
Минувшее уходит в подсознанье
И снится в снах, причудливо рядясь.
И это с нашим прошлым связь
И о себе таинственное знанье.
Так проявляются забвения следы
В предчувствии ещё грядущих бед.
Не лучше ли полночные мольбы
Тьмы заблуждений прежних лет!
1992
86. СОН В ЛЕСУ
-
Как хорошо уснуть в лесу.
Над головою лес шумит.
Лежишь как будто на весу
И сердце шум лесной щемит.
И растворяешься в листве
И шуме гармоничном хвой
В своём природном естестве,
Хотя уснувший, но живой.
Так долго слушать шум лесной,
О всём ином в лесу забыть
На солнцепёке в дневный зной
В гармонии с листвою быть.
Как будто долгие века
Над головою промелькнут
Покуда спишь, живёшь пока,
Как дерево врастая в грунт.
Под головою тёмный мох,
И ты в нём деревом утоп,
И каждый гармоничный вздох
Ты мог услышать, мыслить чтоб.
Во сне о жизни размышлять
Такой же дышащей, как лес.
Потом очнуться и понять:
Ты растворён был в шуме весь.
В вершинах ветер как вздохнёт
И затухает вдалеке,
Как будто ты свершил полёт
С живой душою налегке.
Прошли как долгие века
Большие сосны над тобой,
Несли берёзы на руках
Твой гармонический покой.
Покуда спал ты, лес шумел
И навевал как счастье сон.
Ты вместе с ним дышал и пел
С листвой вздыхая в унисон.
Так гармонически нежна
Была услада час-другой,
Что был ты древом в лоне сна –
Вдыхал тот шум листвы и хвой.
И время шло через тебя,
Через большой в вершинах шум,
Берёзовой листвой гребя
Во сне среди сосновых дум.
И бабочка порхала вдруг
Там над твоею головой,
И паутину ткал паук,
Корпя над мухою живой.
И эта жизнь прошла насквозь
Твой в размышленье спящий дух
С лесным дыханием не врозь,
Врастая в мыслящий твой слух.
И шум лесной о Боге пел,
Дарующем зелёный век.
Покуда спал ты, лес шумел,
Вздыхал почти как человек.
1992
87. ИЮЛЬ
-
И ласточки летают допоздна
И яблоки у яблонь округлились.
И летняя пора жарой красна,
И вишни соком уж налились.
И всё ещё жасмин цветёт,
Благоухающий шиповник.
Природа жизнь свою ведёт
Всё полноценней и любовней.
В лесу красно от земляник,
Черно в черничниках зелёных.
И белый гриб во мху возник.
И носики упали с клёнов.
И ночью всюду тишина.
И в озере мерцает небо.
Там глубь небес отражена.
И грудь единым на потребу
Полна, и молится душа,
Встречая ясные Петровки,
В тиши Всевышнему служа.
И всюду Божии коровки.
И бабочки и мотыльки.
В траве кузнечики стрекочут.
И муравья смахнёшь с руки.
От комаров чесотки вскочат.
И в небе облаку нельзя
В лазури ясной появиться.
И входишь в лес, тропой скользя,
Земного рая очевидцем.
1992
88. НА ДАЧЕ
-
Как у Борисова-Мусатова,
Вершины елей так нежны.
И стебельки вьюнка усатого,
Как ожерелье у княжны.
И завивается берёзовый
Ствол огнепальной берестой.
И в небе синем светлорозовый
Зари как травяной настой.
И целый день свистят над озером
Точь-в-точь ныряльщики-стрижи.
И ночью звёзды светят лазером,
Как свет недремлющей души.
Под берегом кувшинки, лилии
И вездесущий водомер.
Шиповники так пахнут, милые,
И очерк неба синь и сер.
То полыхнет жарою алою,
То лёгкий дождик просквозит.
И ночью звёздной небывалою
Ковш семизвездия висит.
Собаки лают по окрестности
И нет преграды синим дням.
И мы с тобой пейзажу местности
Не скажем, повернися к нам.
Мы в тот пейзаж тихонько впишемся,
Сбирая ягоды, грибы,
На летнем и июльском пиршестве –
К земле согбенные горбы.
И комары нас гонят к вечеру
Домой, и мы идём с тобой.
Нам комарам сказать тут нечего
И небо в дымке голубой.
Мы дома до темна чаёвничать
Привыкли. Лето так велит.
А днём поспим и будем полдничать.
Вот сутки мы и провели.
Как у Борисова-Мусатова,
Вершины елей так нежны.
И стебельки вьюнка усатого
Как ожерелье у княжны.
То – за окном. А в доме заполночь
Горит огонь и мотыльки
Слетаются и тихой сапою
Танцуют – бурны и легки.
И мы глядим на это летнее
Явленье – чай полночный пьём,
И тем быстрей, и тем заметнее
С тобой срастаемся вдвоём.
Так лето мы проводим жаркое
И не торопимся остыть.
Судьба не кажется нам жалкою,
И наши помыслы чисты.
Мы заполночь с тобой обнимемся
И нам поможет тишина.
И до утра в ночи не двинемся.
В ночи природа спать должна.
И нам нашепчут там за окнами
Берёзы, ели и сосна
Своими ветками чуть мокрыми
Гармонию ночного сна.
И мы в объятиях горячие
До птиц не встанем, до утра.
И ветки елей полузрячие
Качаться будут по ветрам.
1992
89. "Жизни шум однообразный..."
-
Жизни шум однообразный,
Утомительный, глухой.
Быт окружный безобразный –
Шлягер пошлый, площадной.
Так прошли десятилетья.
Дичь и пошлость слушал я.
Пробовал при шуме петь я –
Надрывалась грусть моя.
Грусть твоя сливалась с речью,
Когда встретил я тебя.
Но фатою подвенечной
Жизнь была тебе нова.
Ты сегодня посетила
Келью тихую мою
Как сияньем освятила
Жизнь, которой я пою.
Сразу грусть моя в веселье
Вдруг была обращена.
Но ушла и жизнь-безделье
Ближним шумом смущена.
Вот затихло всё и снова
Слышу в келье тишину.
Старины читаю слово –
Помню милую жену.
И в душе моей роится
Дивный вечер – тайный сплин.
И страница за страницей
Диккенс властвует один.
1996
90. "Снова я чую доверие к Богу..."
-
Снова я чую доверие к Богу –
К дару, к старинной судьбе.
Снова икону беру я в дорогу,
Веря и судной трубе.
Как я приду к Тебе, мой Иисусе,
Грешник – на праведный суд.
Слезы мои как прозрачные бусы
Слово тебе принесут.
Что я скажу? Ты велел мне поэтом
Быть и я стал им навек.
Но объясни мне привычное это
Счастье, ведь я – человек.
Вижу поэзию тварного мира
И воспеваю, любя.
Но в опьяненьи стихийного пира,
Боже, я вижу Тебя.
Жил я, пьянеющий, в мире житейском,
Слезы и скорби глотал.
Но предо мною был пир галилейский –
Мир я твой Канной видал.
Стол мой был беден и странен, и скуден,
Но ведь за ним был Христос.
Много промчалось похмелий и буден.
Дух мой в поэта возрос.
Снова я чую доверие к Богу,
К Матери чистой Его.
В сердце стихает печаль понемногу.
Снова целую жену недотрогу.
Старость и хмель? Что с того!
1996
|