RELIGARE («РЕЛИГИЯ и СМИ») , religare.ru
|
|
05 мая 2005 Бурса и бурсаки. День без начальства Редакционный портфель формируется иногда странным образом. Вот и рассказ "Бурса и бурсаки" был прислан нам "ниоткуда", без имени автора, без имени отправителя. Прислан года два назад. Установить авторство мы не могли, но очевидно, что текст был написан не с чужих слов, человеком веселым, умным, наблюдательным и добрым. После двухлетних колебаний "Религия и СМИ" решила напечатать его, рассудив, что время между Пасхой живых и Пасхой мертвых – самое подходящее тому время, поскольку не знаем судьбы автора. Может быть, он жив и служит на приходе, а может быть умер, и мы никогда не прочтем других его текстов. Кого-то рассказ слегка удивит, кого-то развеселит, напомнив семинарскую молодость. Кто любит церковь, согласится, что здесь нет ни кощунства, ни злой насмешки. Немного грусти… Но ведь грусть есть неотъемлемая часть нашей православной души. А.Щ. Сумерки разрешились в утро. За давно немытым окном обильными хлопьями падал снег. Так начинался ещё один день, ещё один глоток бурсацкой жизни. Длинный коридор, вдоль которого располагались небольшие комнатки, оканчивался уборной, пыльным сейфом, оставленным съехавшими недавно бухгалтерами, и мусорным баком, из которого, как ствол пистолета, торчала бутылка. Тишина. Раннее утро – это самое тихое, святое и безмятежное время суток. Через каких-нибудь полчаса всё оживёт и придёт в движение, но сейчас даже протекающий кран не смел капать. Бурсаки спали и видели сны. Мишке-молдовану снилось, что он был возведён в сан протопресвитера Армии и Флота. Благословляя адмиралов и контрадмиралов, он чинно проходил по авианосцу, строго поглядывая на вытянувшихся по струнке моряков и офицеров. Его впалая грудь была увешана медалями и орденами за неподражаемую отвагу и непревзойдённую храбрость. Вдруг он видит, что в строю, пряча взгляд, стоит его старый знакомый Геннадий Гриханов. "Какая встреча!"– подумал он, и внезапно заныли суставы рук, которые ему выкручивали почти каждый день, мучительная боль злой обиды и многочисленных унижений разразилась в чахлой груди протопресвитера, увешанной тремя крестами. – Матрос Гриханов! – что есть мочи гаркнул он. – Мичман…, Ваше Высокопреподобие… – Нет, теперь ты разжалован до матроса! Выйти из строя, вперёд шагом марш! Когда несчастный Гриханов подошёл к краю палубы, он обернулся и заголосил: – Простите меня за всё, отец протопресвитер! Христа ради… – Молчать! Вперёд! Ишь когда о Христе вспомнил! А в Дракино на плотиках ты о Нём не вспоминал! Только когда ледяные волны Балтики поглотили несчастного Гриханова, протопресвитер сменил гнев на милость: – Поднимайте его на борт! Так и быть, я его прощаю… "Подвижнику"-Кисе снился страшный сон, будто бесы окружили его со всех сторон и пытаются отнять у него будильник. "Ну, сейчас я вам устрою", подумал он, и с ловкостью китайского гимнаста достал из шкафа замусоленный клочок бумаги с загадочной "молитвой задержания". При виде этого листочка, бесы заплакали и стали умолять Кису не мучить их, даже обещали купить ему новые батарейки для будильника. "Ничего мне, от вас, проклятые, не надо!". Но тут один маленький бесёнок с рожицей, похожей на Вовку из 2-го класса, всё-таки подкрался и выхватил у "подвижника" дешёвый китайский будильник – подарок духовника, отца Протасия. Движимый праведным гневом, "подвижник" ударил беса кирзовым сапогом и осенил крестным знамением. В этот момент похищенный будильник отчаянно запищал, и это привело бесов в полное замешательство. Как ошпаренные они стали кататься по полу, корчиться от боли и умолять Кису о пощаде: – Выключи будильник, не мучай нас! – Нет уж, он будет пищать, пока не кончатся батарейки, сатанинские отродья… Где-то за стенкой зазвонил будильник "подвижника", но хозяин все не просыпался, и противная "китайская кукушка" продолжала испытывать на крепость нервы спящей братии. Первым сдался Вовка-иподьякон из комнаты напротив. – Киса, выруби будильник! Старец вшивый! – Сам ты вшивый, – раздалось из келии "подвижника". "Кукушка" смолкла, но было поздно: Вовка, завернувшись в одеяло наподобие римского сенатора, выбежал в коридор изо всей мОчи бил кулаком в ненавистную дверь. – Каждый день, каждый Божий день – одно и то же! Ты уже всех заколебал своим будильником. Я ща выброшу тебя из окна вместе с твоей "кукушкой". В ответ на эту страшную угрозу из комнаты послышалось пение: – "Блажени вы есте, егда поно-о-осят вас и ижденут, и рекут всяк зол глагол на вы лжуще Мене ради. Ра-а-адуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша мно-о-ога на Небесех". Вовка стоял перед дверью как Юлий Цезарь перед Рубиконом. Его мучила дилемма: или раз и навсегда отнять у подвижника-Кисы его "утреннею канарейку", или идти спать. Победила лень. Ударив напоследок в ненавистную дверь, он ушел. Рядом, в маленькой комнате с потрескавшимся потолком жило два воспитанника. Вся их мебель делила пространство на одинаковые половины; спали они, отвернувшись друг от друга и накрывшись с головой одеялами. Весь этот утренний радиоспектакль никак не повлиял на их богатырский сон. В коридоре послышался топот и шарканье тапочек. Это были ранние пташки, спешащие излить на свое драгоценное лицо нагревшуюся за ночь воду. Горячей воды в этом корпусе не было, поэтому приходилось довольствоваться тем, что нагрелось в стояке непосредственно от батареи. Раздались веселые удары в колокол, возвещавшие спящей бурсе о радости нового дня. В коридорах послышалось оживление. – Ректор уехал? – спросил Сашка как бы сквозь сон. – Не знаю, вроде собирался. – Скажи отцу Николаю [1], что я заболел. – Сам скажи, он мне уже не верит. После того раза на 23 февраля… Упоминание этой страшной даты до сих пор вызывало в голове Сашки тупую боль. Борьба со сном в этой келии обычно продолжалась в промежуток от звонка на подъём до звонка на молитву. Но сегодня спать до восьми было очень опасно, так как начальство могло быть ещё здесь. В коридоре и на лестнице стоял весёлый галдёж, братья шли умываться. Каждый проходящий мимо комнаты Мишки-молдована считал своим долгом побарабанить в дверь и сказать что-нибудь обидное: – Мойша! Подъём! – Мишка, купи глобус Молдавии! – Мэй, гайдук, бунэ деминеацэ! [2] Подождав, когда обидчики удалились на безопасное расстояние, Мишка открыл дверь и ответил: – Вы все – козлы! – Ого, это – наезд! Кто-то из стоящих в очереди в туалет резко метнулся к мишкиной двери, но замочный щелчок был лучшим ответом на рывок мстительного спринтера. – Миша, открой, я хочу сказать тебе кое-что важное. – Нет уж, спасибо. Нашел дурака! – Мишка, я хочу у тебя попросить прощения. По-братски. – Попроси прощения у Казанской Божьей Матери… Через несколько минут Мишка, дождавшись, когда проснулся Лёша Летяйкин (его сосед по комнате), вышел в коридор. Он окинул всех взглядом Наполеона и, сделав серьёзное и даже грозное выражение лица, стал как-то отчаянно умываться к тому времени уже ледяной водой. Летяйкин, улыбаясь, поздоровался с Геннадием Грихановым – большим и крепким детиной лет двадцати восьми, старостой третьего класса. – Сегодня Мишка во сне тебя, Гена, звал. – Да? – с неподдельным интересом спросил Гриханов. Он положил свою широкую ладонь на шею умывающегося Мишки. – И что же ты про батьку во сне бормотал? – Он назвал тебя не то моряком, не то матросом. Да, говорит: "Матрос Гриханов!", – подливал масло в огонь Лёшка Летяйкин. Будущий протопресвитер почувствовал, что назревает очередная экзекуция, отомстить за которую он сможет только во сне. Необходимо было действовать немедленно. План контратаки мигом созрел в его голове: – Да, Гена, кстати, тебя вчера искал отец Николай, – соврал Мишка.– Сегодня вашу келью отправляют в Дракино курятники колотить. – А ты что, вчера сказать не мог? – своё возмущение и досаду Гена подкрепил лёгким подзатыльником. Однако весть и вправду была не из приятных. Озадаченный он оставил злорадно улыбающегося Мишку в покое и вышел во двор. Через несколько минут почти все насельники "бухгалтутуры" (так все называли корпус, недавно освобожденный бухгалтерским бюро) поспешили на молитву. Из старых, разбитых дверей ребята высыпали во двор и влились в утренний поток грядущих на молитву. Поборники духовного делания были одеты в чёрные куртки и кирзовые сапоги – гуманитарная униформа. Со стороны они больше напоминали пленных немцев, спешащих за лагерным пайком. Во дворе первоклассники играли в снежки. Шутки, оскорбления и брань весело разлетались по морозному воздуху. На каждой воинствующей стороне были "бойцы", которым доставалось более других. Это так называемые "блажные". Обидеть таковых считалось веселым подвигом. Со стороны вполне справедливо могло показаться, что вся эта игра в снежки была спектаклем – доставалось почти всегда только "блажным". Вот из-за поворота показался Мишка-молдован. Сражавшиеся стороны немедленно прекратили огонь и стали лениво бросать снежки в отдалённый строительный вагончик. Когда намеченная жертва приблизилась на расстояние выстрела, на неё обрушился целый шквал снежных снарядов. Только звонок на молитву прекратил это жестокое избиение. Все поспешили в домовую церковь, примыкавшую к архиерейским покоям. По установившемуся обычаю, недружное братство делилось на "фарисеев", проходивших внутрь храма, и на "мытарей", считавших, что их святая молитва будет услышана и с паперти. Иеромонах опаздывал, а бурса торопилась: – Саша, отец Иероним придёт? – А я почём знаю? – По рублю! – Кто сегодня читает? – спросил Гена. – Воробьёв. – Нет! Лучше пусть Женечка прочтёт. Воробьёв будет читать, пока не остынут адские печи… Братья очень ценили быстрое, разборчивое и правильное чтение. Над ошибками и плохой дикцией жестоко смеялись. Женечка "рванул". В конце "Трисвятого" в дверях показался заспанный отец Иероним: – Беспоповцы [3]! – кинул он в сторону улыбающейся братии, и стал не спеша облачаться в епитрахиль и поручи, искать евангельское зачало. Через пятнадцать минут всё закончилось. Ребята поспешили к трапезной, из которой попахивало подгоревшей кашей. В дверях толпа столкнулась с келарем Сашей Торотяевым, смиренным парнем лет двадцати трёх, внешне похожим не то на монгола, не то на татарина. – Ну, что, чем сегодня отравишь? – Всё вам, братья, не нравится. Скромней надо быть, смиряться… Но смиряться никто не стал. – Ты, Гастрит, нас не лечи, ты жрать давай скорее. Открыли двери, в одно мгновение трапеза наполнилась весёлым шумом: кто-то вытряхивал севшего "не на своё место", где-то спешно делили порции "отсутствующих". Три бравых отрока, с молодым священником во главе, пополняли из общих сахарниц запас "сладости келейной". Наиболее отважный бурсак полез на кухню за остатками вчерашнего ужина, откуда через несколько секунд послышались истошные вопли кухарки-Антонины: – Пошли вон с кухни, паразиты! Как вы мне все надоели. – А нам надоела твоя отрава, – огрызнулся находчивый бурсак. Трофеем победителя была тарелка с вчерашним пюре, три солёных огурца и салатница с винегретом. Воспитанник триумфально шествовал к своему столу. Какой-то праведный отрок из первого класса решил исполнить свой черёд в чтении жития за трапезой. – Житие иже во святых отца нашего… – Келейно, старец, келейно… – Вася, сядь и завтракай. Вася сел на место. Братья громко разговаривали, ели медленно, некоторые вообще вернулись в келии "пить кофий". Через полчаса в трапезной осталось человек пятнадцать, к ним присоединились проспавшие подъём и молитвы. Звонок на первую "пару" (так в семинарии назывались занятия) поторопил очень немногих – никуда учёба не денется. Только к половине десятого, когда убиравшие со столов посуду кухарки стали выгонять засидевшихся лентяев, трапезная опустела. Первым уроком в третьем классе была философия. Светский преподаватель Сан Саныч, мужчина средних лет, никогда не опаздывал, но к опоздавшим относился равнодушно. Сегодня он был чем-то особенно взволнован и обеспокоен. – Доброе утро, отцы и братья. Сегодня но плану у нас что? Платон. Кто что-нибудь знает о Платоне? Несколько человек подняли руки, но Сан Саныча их познания не интересовали, впрочем, как и сам Платон: – Вот мы с вами приступили к изучению этого незаурядного античного философа, чьи идеи волнуют умы и сегодня. Да, братья, я хочу, чтобы вы как будущие пастыри знали, что современная языческая культура очень связана с платонизмом. Когда я был аспирантом в Новосибирском Академгородке… Так обычно начинались многочисленные "поучительные" истории философа, нравственный вывод у которых был всегда один: "Делай как я!". По лицам учащихся пробежали ухмылки. – …у нас очень многие участвовали в самых настоящих оккультных языческих мистериях. Так, например, они имитировали второе рождение. Это, правда, не для слабонервных…. Сущность этого акта состояла в том, что неофит должен был проползти у бабы между ног. М-да. Они как бы создали свою неоязыческую религию, у них был свой Гуру, свои жрецы и обряды. – Вы, Сан Саныч, тоже участвовали в этих мистериях? – сострил кто-то с галёрки. – Нет! – как-то неуверенно воскликнул он. – Когда я отверг предложение вступить в эту их общину, на меня сразу стали оказывать давление, пытались даже выжить с работы. Сан Саныч, что называется, начал заводиться: – Вот, чем чреват платонизм, как и, вообще, всё это античное язычество! И сейчас вся наша постсоветская, современная культура – я вам это говорю, как профессиональный социолог (хотя по образованию я физик) – представляет собой попытку возрождения язычества и оккультизма! Говорил он громко, размахивал руками и протирал очки. Помимо Платона не повезло Спевсиппу, который, как выяснилось, умер от вшей, и Ксенократу, раскроившему голову о какой-то медный сосуд – по предположению Сан Саныча – ночной горшок. Неоплатоников он назвал упадочными оккультистами, из них же первый есть Плотин. – …Кстати, недавние социологические исследования среди четырнадцатилетних мальчиков показали, что сорок процентов из них импотенты! Вот результаты возрождения в России элементов языческой религии, берущих своё начало в древние века. На некоторое время класс застыл, даже видавшие виды бурсаки не ожидали такого вывода. Камчатка либо не рискнула сострить, либо просто не успела: двери раскрылись, и в аудиторию ввалился огромный крепкий парень лет двадцати пяти с чёрной густой бородой и толстыми очками. Он несколько неловко потоптался при входе, как бы ожидая возмущения преподавателя, и прошёл к своему месту. Несколько смущённый внешним видом этого чернобородого великана, философ очень вежливо спросил: – Вы, наверное, священник? Как мне к Вам обращаться? Галёрка прыснула со смеху и начала наперебой предлагать различные формы обращения к опоздавшему: – "Ваше Блаженство, Судия Вселенной". – "Тринадцатый Апостол", – продолжал кто-то в александрийском духе. – "Папа Римский". – Можно просто: Олег Тулычев, – скромно подытожил опоздавший. – Ах, Ту-у-лычев, – протянул Сан Саныч голосом человека, который долгое время искал этой судьбоносной встречи, – Вы с октября не посетили ни одного занятия… – С сентября… Я с сентября не посетил ни одного занятия по философии. – Да, и судя по тону, ещё долго не собираетесь их посещать. В этой связи долг преподавателя обязывает меня опросить вас, чтобы я мог на основании хотя бы одной оценки поставить Вам полугодовую. Да. Выходите сюда… – Я лучше с места. – Нет, ну что Вы! Выходите сюда и поведайте нам что-нибудь из античной философии. – А о ком? – спросил Тулычев, нехотя направляясь к доске. – О ком хотите, – философ заглянул в журнал, – мы проходили Фалеса, Анаксимандра, Анаксимена, Анаксагора, Сократа и вот сегодня – Платона. – Можно я о Платоне? – Да, да! Конечно! И даже очень похвально. – Ну, в общем, Платон это греческий философ, – неуверенно начал Тулычев. Он стоял у доски в чёрной куртке и медленно раскачивался на своих мощных ногах. Его вид был скорее устрашающий, поэтому у Платона не оставалось никаких шансов. Сан Саныч испытывал некоторую досаду на то, что этим внезапным опросом он вынужден был прервать свой рассказ о нелёгкой судьбе четырнадцатилетних импотентов в современном неоязыческом обществе. Он был больше чем уверен, что за пять минут он отделается от этого прогульщика каким-нибудь "трояком" и бесстрашно вступит в полемику с воображаемым врагом и закончит очередную байку про новосибирский Академгородок. Но он плохо знал Тулычева, этот воспитанник достаточно уверенно обвинял Платона в ереси Ария и привёл несколько соборных анафем, касающихся платоновского учения об идеях. Несколько удивлённый такими обширными познаниями, философ не смог отказать себе в удовольствии задать ещё один вопрос: – Ну а что же ценного можно почерпнуть в философии Платона? – Кого? – на лице Тулычева изобразилась причудливая гримаса, выражавшая не то возмущение, не то презрение. – Платона? Да ведь он же был педераст! Чего может быть ценного в философии этих педерастов?! Это было слишком даже для философа. Выйдя из секундного замешательства, он снял очки и невнятно забормотал: – Достаточно, вполне достаточно… Вас "четвёрка" устроит? Прекрасно… Совершенно подавленный и наголову разбитый Сан Саныч отказался от каких-либо комментариев касательно древнегреческого мужеложства. Интеллектуального потенциала хватило только для того, чтобы заполнить классный журнал и прочитать "Достойно есть". Во время перемены класс разделился на две части: одни облепили классный журнал и весело обсуждали только что произошедший на философии инцидент, а другие "смотрели телевизор", то есть, столпились у окна, ожидая появления очередного преподавателя. Опаздывать и не приходить на уроки вошло в традицию не только у воспитанников. Преподаватели, для которых чтение лекций было, по большей части, делом принудительным, любили пропустить урок-другой. Но были и такие, для которых не существовало под солнцем большей радости, чем провести лекцию. Сидя в какой-нибудь убогой деревне, они с удовольствием ехали в семинарию, чтобы хоть как-то скрасить свои будни, найти пусть и неблагодарных слушателей. Одним из таких преподавателей был Вареник. Он никогда не опаздывал и никогда не пропускал своего занятия "по болезни". Бурсакам предстоял нелегкий бой; в "телевизоре" они увидели как Вареник, подняв полы рясы и прыгая через сугробы грязного снега, спешил на Ветхий Завет. Ветхий Завет – предмет сам по себе очень интересный и увлекательный: история Древнего Востока, битвы, осады городов, взятие крепостей, древнееврейская литература и пророчества. В течение многих лет бурсе везло с этим предметом. Воспитанники старших классов помнили, как в те далекие и блаженные годы, когда семинария была ещё только училищем, Ветхий Завет преподавало два учителя. Первый из них был отец Рафаил, священник, долгое время служивший на Святой Земле и вообще много путешествовавший по разным историческим местам. Вёл себя он несколько странно и непривычно: к учащимся обращался на "Вы", никогда не повышал голос и во время опроса был совсем нетребовательным. На его уроках отдыхали, слушать его можно было часами напролёт, а в конце урока – легко получить хорошую оценку. В старших классах картина была несколько иная. Здесь курс Ветхого Завета начался с преамбулы, которая наполнила юные сердца большим энтузиазмом. Отец Валерий на самом первом занятии признался, что в Академии Ветхий Завет он просто терпеть не мог, поэтому преподавать его он намерен по конспекту. На деле это выглядело примерно так: – …всё это было сделано по приказу Навуходоно…– отец Валерий медленно перелистывал страницу машинописного конспекта, – …сора. Однажды экзамен по библейской истории в училище проходил так. Пашке Дашкову попался билет про взятие Иерихона. Дашков плохо помнил этот библейский эпизод и историю про Иисуса Навина. Свой ответ он почему-то перевёл на битву в долине Меггидо: – И вот, – увлеченно продолжал Пашка, – царь Иосия принял решение выйти войском навстречу фараону Нехао. Армия Нехао больше, чем всё население Израиля и весь крупный рогатый скот израильтян вместе взятые! Но царь не мог позволить, чтобы по Святой Земле шастала всякая языческая шушера. Малой армией он встал в узкой долине Меггидо, блокировав, таким образом, стратегически важный горный перевал. Египетские тяжеловооруженные кавалеристы, хлебнув пива (ведь пиво изобрели в Египте!), ринулась было вперёд, но еврейские гоплиты сидели в окопах, заняв глухую оборону. Длинные копья еврейских пехотинцев отбрасывали одну за одной волны нападавших египтян. Египетские стратеги не могли пробить брешь в обороне. Они послали отряд легко вооруженных конных воинов, но царь Иосия предпринял контратаку, бросив вперёд отважных еврейских преторианцев, бесстрашных гладиаторов и беспощадных янычар. Их клин разрезал египетский отряд как нож масло, всех египтян порубили в капусту! У Иосии была старое испытанное вооружение звукового поражения – трубы, с которыми ещё Иерихон брали... Когда евреи в эти трубы дунули, египетские боевые слоны побежали назад быстрее кавалерии! Ну, тут фараон сначала пытался подкупить царя Иосию то деньгами, то подарками, но царь Иосия был неподкупен. И тогда этот подлец Нехао, приказал своим диверсантам умертвить бедного царя Иосию. Они подкрались как змеи, и один египетский лучник смертельно ранили царя в спину. Аааа! – увлечённый Дашков звонко хлопнул себя по лопатке; гримаса на его лице очевидно изображал боль, которую испытал царь Иосия. Дашков продолжал: – Позже Иосия умер в Иерусалиме. А когда его увезли на колеснице, египетские боевые слоны ударили в центр, кавалерия с флангов сокрушила боевые порядки еврейских гоплитов и каре из легких пехотинцев и лучников. А тяжеловооруженные египетские воины пошли в прорыв. Так иудейские отряды вынуждены были отступить на прежние позиции, пропустив врага через долину. Так фараон Нехао пошёл разбираться с вавилонянами… Слушая этот захватывающий рассказ, отец Валерий тщетно пытался найти соответствующие страницы в машинописном конспекте Пушкаря, но его глаза всё время упирались в мудрёное повествование про коллапс вселенной. – Вот если бы у Иосии был хотя бы танковый взвод, рота автоматчиков да горная дивизия! – мечтательно продолжал Пашка. – То тогда царь Иосия устроил бы фараону Нехао настоящую Курскую дугу, а не Армагеддон. Тогда бы фараона Нехао никакие слоны не помогли; сидел бы в Египте, пил пиво и ловил бы в Ниле крокодилов. – Да, Дашков... ловил бы Нехао крокодилов в реке Нил… – улыбнулся добрейший отец Валерий. – Интересно, а почему Нехао не использовал в сражении боевых крокодилов? Привёз бы их в эдаких больших аквариумах? Да что там, спустил бы на войско Иосии весь свой зоопарк! Представляешь, как звучало бы (отец Валерий мастерски воспроизводил интонации Дашкова): "пять слонотанков ударили в центр, с левого фланга заходит крокоотряд, а в тылу разворачивается дивизия ракетожирафов и мотозайцев. Самолётостраусы наносят бомбовый удар по обезьяним зенитным частям, которые отстреливаются от страусов бананами. А впереди всех на верблюдо-бронепоезде мчится бесстрашный контр-адмирал кораблей пустыни, маршал железнодорожного флота Пашка Дашков-Мюнхаузен!". Нет, нет, не пытайся отвечать. Даже если в рассказанном тобой есть полпроцента правды, то и этого достаточно для "пятёрки"! Так или иначе, но Ветхий Завет ни для кого не составлял проблемы: его можно было либо учить, либо не учить, но в итоге – преспокойно сдать. Обстановка резко изменилась, когда в один ужасный день в дверях епархиального управления появился Вареник. Кроткой овечкой он вошёл в приёмную архиерея и излил своё горе архиерейскому секретарю. Долгое время он служил на приходе в Н*** ской епархии, где у него был огромный доход и все тому подобные вещи. Но в один прекрасный день он решил, что больше не может терпеть скверный характер своей жены и отправил ее с детьми в город К***. Только потом Вареник осознал, что в этом деле он ошибся как Гитлер в июне 1941-го. "Начало конца Вавилонского столпотворения," – так он сам отзывался об этой истории. Его супруге такой поворот событий пришелся не по душе: выплачиваемые Вареником деньги она сочла недостаточными и решила не ждать милостей от упрямого мужа. Её богословские познания сочетались с хорошим воображением и умением лихо действовать по правилам игры, именуемой церковная интрига. Покуривая "Мальборо" и попивая кофе, она сочинила и отправила в Синод богословский трактат "об экклезиологических ересях" своего мужа, разоблачив перед удивлёнными синодалами всю прокатолическую сущность своего суженного. Синод переправил этот богословский шедевр Н***скому архиепископу с просьбой разобраться, а тот разбираться не стал – попа отправил под запрет и дипломатично попросил убираться из епархии. Вареник перебрался в город К***, и в течение долгих месяцев кротко ждал решения своей еретической участи. Каждую архиерейскую службу стоял в одном подряснике на семинарском клиросе, подлизывался к иподьяконам, заигрывал с инспекторским стукачом и, наконец, дождался разрешения в священнослужении. Приходик, правда, достался ему неважный: село, да три бабки. Его ревнительница благочестия лишилась и тех средств, какие посылал ей "прокатолик" до исхода из Н***ских земель. Несколько оправившись от богословского удара со стороны своей суженной, Вареник решил действовать. Свой шанс на лучшую участь он увидел в том, чтобы как можно чаще посещать епархиальное управление, мозолить очи ясныя, очи архиерейския. С этими наполеоновскими планами он стал набиваться в преподаватели духовной семинарии. Подгадав момент, когда в третьем классе архиерей ввёл древнегреческий язык, Вареник поднялся "на небеса" (так назывался кабинет ректора, находившийся в покоях на втором этаже) и предложил свои услуги. Древнегреческий знал он, по правде говоря, плохо, если не сказать, что вообще не знал, но это его нисколько не смущало. Придя на первое занятие, Вареник осчастливил юных богословов новинкой учебного инвентаря: плакатом с молитвой "Царю Небесный" по-гречески. Позднее, когда кто-то из старших классов обзавёлся греческим молитвословом, ребята насчитали на плакате шесть орфографических ошибок. "Ну, вот бери плакат, вундеркинд ты эдакий, и чтоб к завтрашнему уроку всё исправить!" – отозвался на это Вареник, напомнив бурсакам, что на Руси воду возят не только на обиженных, но и на "больно вумных". Новоутверждённый преподаватель построил свои уроки очень просто: задавал параграф из учебника, а лекции почти целиком посвящал опросу. Ничто не доставляло Варенику большего удовольствия, как опрос студентов. Он беспощадно лепил "двойки" и "тройки" так, что "шерсть летела клочьями", по полчаса терзал греческими парадигмами ошалевших от такого внезапного поворота событий бурсаков, привыкших к менее напряжённому учебному процессу и ожидавших от этого несчастного и кроткого Вареника лёгкой и ненапряженной жизни. Но истинной стихией Вареника был Ветхий Завет. В былые годы он, наверное, прочитал всю переведенную на русский язык литературу по иудаизму, кабалистике и еврейской традиции и был непревзойденным специалистом по экзегетике Священного Писания, во всяком случае, в собственных глазах. Через некоторое время его старания увенчались успехом, и Вареника поставили преподавать этот предмет. Так, эта вторая беда для юных богословов стала горше первой. – Еврейский язык я выучил по пособию для отъезжающих в Израиль, – уверенно начал он, – от вас я буду требовать, чтобы вы знали наизусть начало каждой книги Ветхого Завета на иврите. Книга Бытия начинается так: "Берешит ала Элохим"… Сумму его знаний можно было сравнить с салатом "Оливье": неимоверное число всякого рода историй из ветхозаветных апокрифов, рассказы из жизни раввинов, хасидов и синагогальных служек он сочетал с блестящим знанием лаврских машинописных конспектов Пушкаря, Соколова и других. Но он не спешил поделиться этим салатом с воспитанниками: тяжелую артиллерию толкований Торы он использовал для того, чтобы доказать всем и каждому, что в этом предмете он – первый, и никакая выскочка, ни при каких беспомощных усилиях своего убогого интеллекта не может знать Ветхий Завет лучше него. Отсутствие какой-либо системы в его голове сочеталось с удивительной принципиальностью в методе преподавания. – На следующий урок прочитать конспект Пушкаря с двадцатой страницы по сто сороковую. И не забудьте выучить на еврейском первые слова каждой книги Пятокнижия. Его уроки начинались, продолжались и оканчивались подробнейшим опросом. В класс вошёл Вареник. Не обращая внимания на присутствующих, он направился к преподавательской кафедре и достал из красного дипломата Библию. Человек пятнадцать студентов немедленно поднялись со своих мест и пошли под благословение Вареника. Выражение их лиц было таким, как будто они после долгой разлуки повстречали отца родного. Тронутый Вареник засиял, это был хороший знак для всех, сподобившихся лобызания его пухлой десницы. В условиях, когда "на "пять" знает Бог, а на "четыре" учитель", всё кроме "двоек" и "троек" можно получить только посредством неискренней любви и почтительнейшего отношения к святыне преподавателя. По заведённой Вареником моде староста Геннадий прочитал "Царю Небесный" по-гречески, уверенно воспроизведя при этом все шесть грамматических ошибок, и подал грозный знак Мишке-молдовану. Этот приём назывался по-разному: либо "противоварениковый зигзаг", либо "варениковые контрмеры". Сидевшие в этом классе бурсаки тоже были не лыком шиты. Один тот факт, что они "протирали по третьей паре штанов", то есть, учились на третьем курсе, красноречиво свидетельствовал, что многие из них могли бы легко защитить магистерские диссертации на темы "Как окончить семинарию, не прочитав ни одной буквы", "Как провести вокруг пальца учителя-мозгопотрошителя". Надо сказать, что среди отчаянных первоклассников были попытки написания двух солидных докторатов: "Как незаметно уйти на месяц в запой" и "Как ночью поехать гулять на епархиальной машине, врезаться в столб и незаметно для начальства вернутся обратно". Обе работы оказались не по зубам нескромным учёным. В первом случае проект осуществлялся в одиночку, и авторских средств не хватило. Тогда одержимый азартом эксперимента исследователь стал впадать в долги, а потом – воровать. Но подвело его не это. Изюминкой доктората была симуляция затяжной формы гриппа на основании схожих с запоем симптомов: полуобморочное состояние, плохой аппетит и ужасная утренняя жажда. Первые несколько недель всё протекало успешно, но потом это великое исследование зарубили "врачи-вредители", которых вызвал какой-то сжалившийся слабонервный невежда. Горе-аспирант закончил плохо. Ему "повесили" не положенное в таком случае первое дисциплинарное взыскание ("тропарь"), и даже не второе (и последнее) дисциплинарное взыскание ("тропарь пророчества", а сразу приказ об отчислении, имеющий на языке семинаристов разные названия: "величание", "кондак с износом мощей" и "Исхода чтение". Второй докторат был обречён с самого начала, но мужество диссертантов оказалось достойным уважения. В беспощадной схватке с "зелёным змием" едва живой научный руководитель перепутал педаль тормоза с педалью газа, и стоявший поодаль бетонный столб изменил своё трезвое вертикальное положение. Чувствительный удар и отрезвляющий шок вызвал у исследователей говорение на языках: из кабины послышалась брань на молдавском и украинском. С трудом добравшись до епархиального управления, они посчитали, что дело в шляпе. Подвела их сущая чепуха – помятый бампер. На этот раз "диссертантам" повезло: начальство было в отъезде и, благодаря мастерству местных работников автосервиса, дело обошлось без "тропарей" и "величаний". Но вернёмся в класс на урок по Ветхому Завету. Мишка-молдован поднялся с места, на его лице изобразилось умиление сирийского подвижника: – Отец Владислав… – Аюшки?! – Когда я читал книгу Исход, у меня возник один вопрос… На лице Вареника изобразилась самодовольная улыбка. – Да? Какой же? – Вот в 28 главе есть такие слова: На наперсник судный возложи урим и туммим, и они будут у сердца Ааронова, когда будет он входить [во святилище] пред лице Господне; и будет Аарон всегда носить суд сынов Израилевых у сердца своего пред лицем Господним [4]. Что это такое – "урим" и "туммим"? Это, конечно же, не означало, что Мишке-молдовану был хоть сколько-нибудь интересен этот сложный вопрос ветхозаветной экзегетики. Мало того, в толковой Библии он давно прочитал, что точного ответа на этот вопрос нет. Идея состояла в том, чтобы вовлечь Вареника в какую-нибудь дискуссию на безумно интересную для него тему и таким образом как можно меньше времени оставить на опрос. Будущий протопресвитер молдавского военно-морского Флота, что называется, попал в точку. Вареник засиял от удовольствия, закрыл классный журнал и его понесло. Он последовательно приводил все талмудические легенды, цитировал знаменитых раввинов, пересказывал сведения из Толковой Библии Лопухина. – Ну, в общем, это был такие загадочные предметы, которые носил первосвященник у себя на груди. Как с их помощью он узнавал Божью волю – остаётся загадкой, но сравнить это можно с сотовым телефоном – предметом, с помощью которого постоянно согласовывались с Богом сложные вопросы. Вареник откинулся на спинку стула и весьма довольный своим ответом спросил: – Ну, какие у вас ещё есть вопросы? До конца урока оставалось целых полчаса – время достаточное для того, чтобы подробным опросом "снять стружку" как минимум с одной души – поэтому вопросы посыпались немедленно. Вареник очень подробно рассказывал о разделении в среде древнего и современного иудаизма, про какого-то хитрого раввина, который заставил пришедшего к нему язычника стоять на одной ноге и в течение этого времени сумел объяснить ему весь Закон и всех пророков. Прогремевший звонок был для Вареника также внезапен, как звук иерихонских труб для осажденных. Выйдя из секундного замешательства, он, похоже, догадался, что его ловко обвели вокруг пальца. – Да. Я сегодня, к сожалению, не успел произвести опрос, поэтому на следующий урок к уже заданному добавляются страницы… Всё было позади. Завтра будет только завтра, а заботиться о грядущем дне, как известно, строго запрещено катехизисом! Вторая "пара" закончилась. Это означало, что пришло время обедать. Снова послышались удары в колокол. Это латунное "си" звучало в течение дня ровно шесть раз, и, несмотря на то, что в один и тот же колокол звонил один и тот же человек, каждая из шести склянок имела какое-то особенное, присущее только себе звучание. Звонок на подъём как будто говорил: "Вставай, лентяй, а то опоздаешь, а у тебя уже один "тропарь" висит". Звонок на утреннюю молитву просто разрывал барабанные перепонки: "Беги, лодырь, здесь же сегодня начальство!". На завтрак колокол с язвинкой спрашивал: "Не желаете фирменное блюдо "Микки маус" – макароны с мышиной "картечью"?". И только звонок на обед был приятен и даже долгожданен. Он никогда не опережал события и вселял в души надежду. "Угадай, что у нас сегодня на обед: суп из гречки или гороховый баландец с многообещающим названием "музыкальный"?" – как бы заигрывая, вопрошал он. Стряпню Антонины невозможно было перепутать с какой-нибудь другой жидкостью, произведенной на кухне. Любой бурсак по цвету содержимого кастрюли мог безошибочно определить авторов этого авангарда. Антонина была, по всей видимости, поклонницей Малевича. Поскольку кастрюля была неподатливо круглой, ей пришлось навсегда расстаться с идеей квадрата. Зато по цвету она легко смогла бы заткнуть за пояс своего кумира. Тему чёрного цвета она, по-видимому, считала исчерпанной или тупиковой, поэтому решила найти что-то своё. Её сварливая душа щедро делилась этим перспективным открытием со всей честной братией – суп серо-бурого цвета и никаких возражений! Перед обедом бурсаки толпились возле запертых дверей, как грешники, ожидавшие Страшного Суда. На кухне сегодня произошли какие-то накладки: звонок прозвенел, а двери не открыли, и братья, икая и тяжело дыша, всем своим видом подтверждали верность закона приобретенных рефлексов, открытого академиком Павловым. – Где Гастрит? – Пошёл звать начальство к обеду… – Вэй, дак вэдь никаго нэт! – Всё, всё – заходим, аккуратнее, вы, там взáде, не толкайтесь! – Сам ты в зáде, а мы позади´! – В очередь, в очередь! Кто там на пятки наступает? Ща уши пообрываю, фофан влеплю! Гена Гриханов громко запел "Отче наш". Его пение можно было сравнить со звонким ручейком, в который где-то на "Да святится имя Твое" вливались другие, менее звонкие, а порой и прокуренные "источники". Существовала одна неблагочестивая примета, что если эта молитвенная река успеет пропеть "но избави нас от лукавого", то их обеденный покой не побеспокоит своим приходом начальство. Именно так сегодня и произошло. Пока Гастрит соображал, кого из начальства ему сегодня ожидать, инспекторский стол предавался разорению. Сначала приложили руку два воспитанника старших классов. С бесстрастными лицами официантов они унесли всю рыбу и все салатницы, поэтому подоспевшим первоклассникам достались только солёные огурцы. Но они были рады и этому. Добычу немедленно делили по тарелкам, а опустошённые салатницы тщательно маскировали. – Вы что, братья, что вы делаете?! – отчаянно заголосил келарь. Все его труды по сервировке инспекторского стола пошли прахом. Поймать за руку удалось только первоклассника, носившего прозвище раскаявшегося разбойника: "Оптина". Оптина неспешно выгребал гущу из инспекторской супницы. Растерянно глядя по сторонам, Гастрит тщетно пытался найти виновников этой дерзкой диверсии. – Вы что, братья, – от возмущения лексикон Гастрита сузился до едва допустимого минимума. – Где рыба? – Какая рыба? – спросил один из старшеклассников с лицом бесстрастным как у официанта. Он вынул изо рта рыбий хребет. – Вот эта, что ли? В его жесте не было даже тени хамства или иронии; чистый взгляд воспитанника выражал сожаление и сочувствие, как будто произошло какое-то недоразумение. Келарь был обезоружен этим ясным взором, осознав всю бесперспективность своего дознания, он вернулся на кухню. О, как мучительно, как долго может тянуться последняя третья "пара"! Легко и безмятежно прошел обед, и ему на смену подоспел беспощадный Морфей. Семимильными шагами он проходит по всем этажам и классам, и, утомленная бурной ночной жизнью, бурса теряет своих бойцов одного за другим. На часах – 12:40, и первые жертвы Морфея под правдоподобными предлогами или без таковых возвращаются в свои келии и падают, как подкошенные, в его объятия. 13:00, и лица наиболее сознательных или просто аккуратных воспитанников приобретают некое осоловелое выражение. Можно конечно "откосить" от урока и завалиться на кровать, но в случае инспекторской проверки это чревато объяснительной, "тропарём" и "духовно-оздоровительным курсом трудотерапии в Дракино", предоставлявшимся в таких случаях сверхурочно и совершенно бесплатно. Неписаное руководство по технике бурсацкой безопасности гласит: "Лучше телесно присутствовать на уроке, а душой воспарить в страну грёз, чем, телесно находясь на кровати, душою оставаться на уроке". Вы спросите, как можно спать на уроке? Не могу сказать, что это очень просто, или вполне безопасно. Однако мастера этого беспримерного искусства умудрялись спать на уроках инспектора Николая, нескольким асам удавалось не то, чтобы вздремнуть, кричать во сне и храпеть на уроках самого ректора-архиепископа! Вообще существует два самых популярных и распространенных способа спанья на лекции. Во-первых, в каждом классе есть задние парты, за которыми садятся, как правило, те, кто не подготовил урок. Таким образом, преподаватель не может визуально запомнить постоянный состав "камчатки". Это позволяет незаметно появляться и исчезать во время лекции. Берёшь два стула, и бережно кладешь на них тело, утомленное ночными упражнениями по риторике и диалектике. Через пять минут – ты в сонном экстазе Адама. Но вот, преподаватель, скажем, решил тебя спросить, или, что хуже, вызвать к доске. Какой-нибудь добрый брат пинками и шипением будит тебя. Здесь необходима четкость и отлаженность действий: достаешь из сумки карандаш или ручку, за которой ты как будто лазил под парту, а что бы опухшая физиономия не вызвала подозрений, необходимо изобразить аллергическое чихание. Успех гарантирован. Второй способ имеет свои достоинства и недостатки. Он не требует временной миграции на "камчатку", сложных архитектурных сооружений из двух стульев и подробной "инструкции по всплытию". Недостатком является то, что в этом случае можно только вздремнуть, и невозможно погрузится в полноценный здоровый сон. Сущность этого способа состоит в следующем. Открываете тетрадь, берёте ручку и устремляете взор свой на преподавателя, взор, выражающий готовность не то, что конспектировать, стенографировать его лекцию! Через десять минут вы замечаете, что у вас в тетради написана только сегодняшняя дата, вы подпираете свою голову рукой. Вот здесь-то и состоит всё искусство, самое зерно описываемого метода. Локоть левой руки должен уверенно опереться на плоскость стола, ладонь своим верхним ребром подпирает голову чуть выше бровей. Цель здесь состоит в том, чтобы скрыть глаза (метод разработан на основе старого студенческого способа незаметно читать шпаргалки). Правая рука держит ручку; всё говорит о том, что человек застыл в ожидании чего-то основного, что готов немедленно зафиксировать это на бумаге. В третьем классе было два предмета, идеально подходивших для отработки двух описанных методов: латинский язык и нравственное богословие. Как уже становится ясно, особенной разницы между этими предметами не было. Поэтому, если разбудить спящего камчадала во время урока и внезапно спросить, что сейчас – латынь или нравственное богословие, то на этот вопрос он сможет ответить, только взглянув на кафедру: либо там утомленный винными парами отец Александр сам себе вслух объясняет латинские падежи и спряжения, либо старец Божий отец Иоанн с увлечением читает из машинописного конспекта скучную и всем знакомую историю о том, как прелог последовательно перерастает в грех, порок и страсть. Сегодня была латынь – самый униженный, оскорбленный и изнасилованный предмет, вернее, его призрак. Не любить латынь, презрительно относиться к ней считалось признаком "православности" и благочестия. Такое отношение к этому древнему языку поощрялось и даже навязывалось преподавателями догматики и основного богословия. Виной тому было "латинствующее" богословие XVIII века, и, вообще, распространённое мнение о том, что "вся зараза идёт с Запада". Как было уже упомянуто, латынь вел несчастный отец Александр. На его уроки ходили, в прямом смысле слова, из жалости, да и то – только тогда, когда в семинарии либо был сам ректор, либо щепетильный инспектор Николай совершал неприятнейшую процедуру "по проверке посещаемости лекций". В остальных случаях, уроки латыни редко длились больше получаса, чаще всего они были просто сорваны. Сегодня погода как-то особенно располагала ко сну: в классе сидело не более десяти человек, из-под задней парты торчали морские ботинки Сашки Галаева, четверо братьев безучастно сидели, оперевшись буйной головой на "верхнее ребро левой ладони". – Добрый день. А почему вас сегодня так мало? – спросил отец вошедший в класс отец Александр. – Так ведь чахотка свирепствует… – Какая чахотка, это не чахотка! – возмутился отец Александр, – Это саботаж! Вы опять устроили саботаж. – Ну что Вы, отец Александр, всё: "саботаж", да "саботаж"! На Ваш урок пришли истинные любители латыни, а Вы нас ругаете. Лучше в качестве поощрения за столь великий подвиг отпустите нас домой… – Ладно, будет вам, "подвиг"… На мгновение отец Александр погрузился в размышления: идея сама по себе была неплохой, но, заглянув в журнал, он обнаружил, что у доброй половины класса с сентября не было ни одной отметки, даже "э′нов". – Мне надо опросить хотя бы несколько человек… Ректор посмотрит в журнал… Да, ну вот, скажем, Галаев… Где Галаев, он есть? – Есть, есть! Кто-то пихнул спящего Сашку Галаева, который, вскочив и прокашлявшись, как грузчик, начал осоловело озираться по сторонам, как бы пытаясь определить, кто посмел столь нагло потревожить его сон. Некоторое отрезвление вызвали у него всеобщие улыбки и настоятельная просьба отца Александра. – Галаев, выходите к доске. Почему Вас не было так долго на моих уроках? – Я тяжко болел, батюшка… – Чем же Вы, позвольте спросить, болели, – как-то автоматически спросил отец Александр. – Простудифилисом и триппературой! – диагностировал кто-то с галёрки драматическим шёпотом. – Прочтите нам по-латыни Пасхальное зачало, – произнёс отец Александр, протягивая черно-белую ксерокопию. Проснувшийся Сашка понял, что дело принимает невыгодный для него оборот. – Да я бы рад, батюшка, я бы всё евангелие Вам прочитал бы, да вот беда, очки забыл дома. Зрение у меня плохое… – Он все глаза выплакал, во гресех принося покаяние Господеви! – прокомментировала галёрка. – Ну, ладно, ладно, – сказал отец Александр, пытаясь утихомирить хохочущую братию. – Ну, ты хоть что-нибудь можешь рассказать… из грамматики, или хоть пословицу?.. – Из грамматики не могу, – честно признался Галаев, – а вот пословицы некоторые помню! "Aqua vite", "vodka veritas", "Ду-у-ррр-а lex est lex!". И даже могу по-немецки: "Не гуляйте по Арбат, а арбайт, арбайт, арбайт!". Да, а ещё могу рассказать анекдот филологический. Хотите? Все оживились, и одобрительные стоны говорили о том, что все хотели услышать анекдот. – Однажды в Италии проходил международный съезд филологов. Повесткой дня было происхождение слова "стибрить". Итальянцы заявили: "Это слово чисто римского происхождения. Когда-то на реке Тибр стояла баржа, ее кто-то украл. Так и сказали, мол, – стибрили". Русская душа не вынесла такого оскорбления, возмущенные русские филологи встали и спросили: "А в городе Пиза у вас ничего не пропадало?". Класс хохотал так долго и громко, что бедный отец Александр испугался, – не услышит ли кто-нибудь из начальства. – Тихо, тихо. Сейчас инспектор придет. Ну, садись Галаев, даже не знаю, что тебе поставить… – А что тут знать, отец Александр, – нисколько не смутившись, парировал Галаев. – Конечно "пять"! – Да, "пять", – хныкающим голосом начал отец Александр всем до боли знакомую песню, – а вот как вы будете экзамены сдавать в конце года? – Спишем, как пить дать! – галёрка оживилась, каждый счел своим долгом утешить бедного отца Александра, укрепить в его душе пошатнувшуюся веру в учеников. – А если ректор на экзамен придет? – Да мы и у ректора спишем! Да нам сюда хоть весь преподавательский совет подавай… Они и ухом моргнуть не успеют, как спишем! Звонок не дал этой теме получить должное развитие. Между поднимающимися с мест воспитанниками пробежало облегченное "Аминь!". Занятия утомляли очень сильно, выпотрашивали душу, наводили на ум какое-то тупое исступление. Читателю, наверное, очень трудно понять, как можно устать от таких уроков! То ли дело какие-нибудь сумасшедшие семинары по высшей алгебре или многочасовые контрольные работы. Только проучившись в бурсе можно понять это тяжкое состояние. После трёх уроков в голову не лезет почти ничего, поэтому, по-первости, помогает великое изобретение системы под названием "трудотерапия". Но это только по-первости и по неопытности. Сегодня же, когда начальство в отъезде, всеми делами заправляют "похоронная команда". В их задачу входит отлов нерасторопных братьев и привлечение их к общественно полезным работам по уборке территории, наведению порядка на складах, на кухне и т.д. Соответственно в задачу бурсаков входит уклонение от того, что условно называется двумя терминами: "послушание" и "благословение". Воспитанники третьего класса в считанные секунды освободили аудиторию и по давно отработанному навыку "исчезли". Через пятнадцать минут в пустой класс зашёл Гастрит с каким-то липовым замусоленным списком в руках. На задней парте сидел Сухариков. Пристальный взгляд Гастрита упёрся в книгу, которую Сухариков продолжал читать, не обращая никакого внимания на вошедшего. "Псалтырь", – прочитал про себя келарь. – Сергей! – произнёс он металлическим голосом. Сухариков секунд двадцать продолжал читать, потом встал и, глядя поверх келаря на икону, перекрестился: – Ча-во? С келаря в один миг сошла спесь и самоуверенность. – Надо, брат, поработать. Благословили тебя, брат, на послушание. В Дракино, брат. Снег убирать там надо, брат… С каждой фразой голос келаря становился все тише и тише; в нём появилась некая неуверенная интонация. – В Дракино? – удивленно спросил Сухариков голосом человека, которому предложили полететь на Луну. – Вот искушение, а кто благословил?! – Отец инспектор Николай благословил! – соврал келарь. – Да я вот уж как три дня подряд там дрова с одного места на другое переставляю! А мне завтра сочинение сдавать. По Ветхому… Келарю пришлось ретироваться. Вдогонку ему ещё долго неслись реплики возмущения: "Ишь как ирмос запел! "Брат"! В гробу я видал таких "братьев"! Пару таких "братьев", и врагов в жизни не надо!" В дверях Гастрита едва не сбил с ног Сашка Галаев, оставивший в парте зажигалку. "Уж он-то точно три дня подряд в Дракино не ездил!" – мелькнуло в голове келаря. – Саша, надо помочь, в Дракино, брат, снег убрать… При этих словах на лице Галаева изобразилась скорбь, сочувствие и глубочайшее переживание чужому горю. Он по-дружески положил руку на плечо Гастриту и всем телом оперся на несчастного вербовщика: – Рад бы, брат, да не могу. Болею я, брат, тяжко болею. И жизни моей грешной, брат, осталось, может быть, только до лета! Он вынул из кармана прокуренной куртки закаменевший пряник и протянул его Гастриту. – На, брат, ешь на здоровье! "Помяни мои грехи в своих молитвах, Нимфа!" Келарь знал, с кем он имел дело. Таких орлов на трудовые подвиги могло загнать начальство не ниже инспектора. Злой и раздосадованный, Гастрит метнулся по келиям – пусто, в библиотеку – опять только третий класс. Вдруг он услышал, как из сортира доносилось визжание, хохот и брань. Бедного Мишку-молдована заперли в отхожем месте, отняли туалетную бумагу и предложили купить её у них по спекулятивной цене. При этом свои требования рэкетиры подкрепляли ледяной водой, которую выливали из кружки на голову жертве. – Мишка, лопату надо, а может топор? Ты что, канат проглотил? – Отдайте бумагу, я сказал! Рэкетир плеснул из кружки воды. – Ай-йай! Что вы делаете?! Немедленно открой дверь! Холодной водой! – Может, ты хочешь кипяточку? – Миша, по бутылке пива на рыло – и ты свободен как ветер Сальвадора Дали! – А бутылкой пива по рылу ты не хочешь? – Не-а, не хочу! – Ладно, – милостиво произнёс руководитель экзекуции, – будешь ещё батьку обманывать про Дракино и курятники? На эту последнюю фразу из-за запертой двери не послышалось никакого ответа. Последний довод моментально обнажил состав преступления Мишки и педагогический смысл наказания. – Не буду… "Сегодня в Дракино никого не напрягу!",– мелькнуло в голове бедного келаря, – "Все смылись!" И действительно, бурса опустела в одночасье: те, кто не имел правдоподобных отговорок, какими-то секретными, охотничьими тропами покинули бурсу. Остались только те, кого мобилизовать на этот подвиг мог только ректор или инспектор, причём "фактической явкой собственной персоны". Осознав всю тщетность своих усилий, Торотяев пошёл на склад. – Саша, – услышал он, когда поравнялся с воротами бурсы, – я тебя уже жду полчаса! Это была его молодая жена Елена. Сашка женился весной на девушке из Сергиева Посада, с которой познакомился во время своих многочисленных и безуспешных попыток поступить в Московскую духовную семинарию. Как тяжка и обременительна жизнь женатого бурсака! Какие лишние страдания и мучения обречен терпеть тот, кто, не дождавшись окончания семинарии, вступает в законный брак. Будь он свободен, давно бы плюнул на эту свою тяжкую обязанность отлавливать лентяев и привлекать их к обшественно-полезным работам на кухне, складах и приусадебном хозяйстве в Дракино, вставать ни свет ни заря, ругаться с кухарками, следить, чтоб они не прихватывали с собой продукты, лебезить перед инспектором, суетиться с завтраками… Но семью надо содержать, надо зарабатывать деньги на квартиру, кормить Елену, а для этого – необходимо удержаться на этой должности всеми силами и средствами. Бедного келаря мало кто понимал, но и те, кто понимал, все равно не любили. "Кинуть" келаря, "надуть", "обломить" – вот яркие примеры того, как к нему относились. Ежедневная работа, которой он был обременен, редко позволяла ему посещать занятия. Семестровые сочинения, проповеди и контрольные приходилось списывать, а списывать редко, кто давал. – Здравствуй, Лена… К четырём часам дня, когда утренний снег растаял и смешался с грязью, бурса лениво собиралась на полдник. После полдника можно было вполне безопасно сидеть в келии, не боясь, что тебя заберут на работу. Несколько из сидевших за столом семинаристов были одеты в подрясники. Они сегодня должны были пономарить за вечерним богослужением в кафедральном соборе. За самым дальним столом сидел скорбный и озлобленный келарь, а за первым "дембельским" столом веселая компания обсуждала последнюю новость епархиальной жизни. Семинарист по фамилии Камчадзе, возвращаясь в подряснике вечером после Всенощной в семинарию, решил прокатиться на трамвае. Билет, однако, решил не покупать, поберечь скудную стипендию: ехать-то одну остановку! А тут, как назло, контролер: – Где Ваш билетик? – А нэту денег! – Ну, тогда выходите! – А мнэ тут и надо! Ха! Торжественно покидая трамвай, Камчадзе думал о том, как он ловко перехитрил контролера. Но на следующий день в вечерней газете в разделе "Проишествия" появилась маленькая статья под названием "Заяц в рясе", читая которую машинистка епархиального управления смеялась до слёз. Хотя вся бурса ожидала серьёзного разбирательства и карательных мер, начальство всё "спустило на тормозах". Вместо справедливых репрессий было распространено "последнее предупреждение" инспектора Николая, сулившее самые решительные меры по отношению к тем, кто попытается сэкономить на трамвайном билете: "Если ещё хоть раз какой-нибудь раб Божий обтянутый кожей посмеет ездить на трамвае зайцем в рясе, огрызаться с кондукторами, то вылетит отсюда как пробка из бутылки!". – Какой мэрзкий и лживый старик! Какие змеи пишут эти крокодильи статьи в этой сатанинской газете! – шипел "иже от прессы пострадавший" Камчадзе. День клонился к вечеру. После полдника обычно наблюдается какое-то затишье, время тянется медленно или даже совсем останавливается. Кто-то пытался поспать, кто-то – подготовиться к урокам. Но все неизменно ждали одного: полночи. Именно в полночь начинается настоящая жизнь бурсы, именно в полночь проходит последняя проверка, и каждый человек может выйти "на дело свое и на делание свое". После ужина и вечерних молитв братия разошлись по келиям. Бурса была в полном составе – редкий момент, когда можно найти любого семинариста. Все ждут инспекторской проверки. Отец Николай "яко тать в нощи" с фонариком обходит келии, проверяя "наличие присутствия дарагих телезрителей", и "чтобы все в это время находились в горизонтальном положении и в темноте". Только в высшей степени беспечному и неопытному бурсаку может прийти в голову "поиграть с инспектором в прятки". Бурса не помнила случаев, чтобы внимательный взгляд инспектора Николая кому-то удавалось обмануть при помощи примитивного муляжа с футбольным мячом. Услышав в коридоре уверенную поступь, насельники маленькой комнатки с потрескавшимся потолком выключили свет, легли на кровати прямо в одежде и накрылись одеялами. Скрипнула дверь, желтое пятно фонаря метнулось по углам, заглянуло в мусорное ведро и скользнуло по шевелюрам "спящих". Через пятнадцать минут в маленькой комнатке с потрескавшимся потолком и покосившимися шкафами сидело трое. Двое из них были одеты в мятые семинарские подрясники, третий был в "штатском". На столе стояла стеклянная банка с кипятком, пачка грузинского чая и полбуханки хлеба. Рослый и бородатый отец Сергий сидел и несколько исступленно наблюдал за движением чаинок в банке с кипятком. Его лицо, всегда какое-то грустное и печальное, имело выражение глубокой тоски и безысходности. Лоб наморщился и вспотел, холодные и красные от мороза руки едва заметно дрожали. Быстрой, беспорядочной вьюгой мысли кружились в его голове, что-то смертельно тоскливое и омертвелое появлялось и исчезало в его глазах. Остальные двое горячо спорили, не обращая никакого внимания на тихого отца Сергия. Надо признаться, что для третьего и, тем более четвертого класса, спор на богословские темы был явлением довольно редким и необычным. Первокурсники, едва приступив к катехизису или церковной истории, устраивали порой настоящие "вселенские соборы", выясняя, кто из современных авторов более или менее православен или в каком чине следует канонизировать Царскую семью. Приблизительно к середине второго курса интерес к полемической литературе значительно падал, и ярые пропагандисты монархии теряли своих последователей одного за другим. К третьему курсу интересы становились более бытовыми и тривиальными; братию больше интересовали вопросы о том, как развеять тоску-печаль дозволенными и недозволенными способами. В этом едином порыве происходило воссоединение всех партий и направлений. Но за нарушение "дисциплины духовных школ" начальство отлавливало и карало всех подряд (и надо отдать ему должное), не принимая во внимание идеологические убеждения и партийную принадлежность. Оставленный в одиночества отец Сергий допил чай и громким кашлем напомнил двум спорщикам о своем присутствии. – Ну, так как, братья, будем дальше болтать, или делом займёмся? – спросил он, начиная шарить по карманам. На лице Сашки изобразилась радость. – Предлагаю "сверить часы"! – сказал он голосом генерала армии. – У меня пять рублей только. – Восемь рублей тридцать копеек. Кто больше? Все с надеждой посмотрели на отца Сергия, который, задрав полы подрясника шарил по карманам брюк. Распрямив замусоленные купюры, со вздохом протянул тридцать рублей: – Больше нет. Жене все деньги отправил. – Без паники, нам больше и не надо. Теперь, вопрос на голосование: мерзлявчик водки или по три пузырька пива? – Я водку не буду, – возмутился отец Сергий. – Предложение принимается. Ладно, я пошел… – Ну, бувай. Гонец ловко пересчитал деньги, накинул чёрную куртку и вышел. В коридоре чувствовался запах табака, который, по мере приближения к последней келии, усиливался. Подойдя к дверям келии, он постучал: – Открой, дело есть. – Знаю я, какое дело! – дверь открылась, и гонец вошел. – Да, Толя, ты просто прозорливец! Ключик надо. "Золотой ключик от волшебной двери в страну Советов". Толе, по-видимому, эта идея не понравилась. – Да? Как, значит, ключик, так – "Толя"! А как не ключик, так "инспекторский стукач"? На лице гонца изобразилась усмешка. – Ладно, скажу Сашке, что ты не даёшь ключ. Хочешь? Эта идея пришлась "ключарю" не по душе, он достал с полки связку и, поморщившись, протянул ее. Ключ, о котором шла речь, имел особую историю. Хотя о его существовании знали и догадывались почти все, доступ к нему имели только избранные. История же состояла в том, что начальство распорядилось заколотить все возможные входы и выходы из каменного мешка бурсы и, оставив только одни ворота, где учредили круглосуточную охрану не из "своих", а из "беспощадных наёмников". Под угрозой увольнения с работы сторожа не выпускали и не впускали никого после отбоя. Некоторым, конечно, удавалось бесшумно перелезть через ворота часам к четырём утра, но все равно, такое предприятие было связано с немалым риском. Поставленные в затруднительное положение, насельники "бухгалтуры" в течение недели по ночам вытягивали гвозди по всему периметру дверного косяка. Когда работа была сделана, петли дверей смазаны маслом, а замочные скважины очищены от натыканных туда плотниками спичек, дело встало за ключами. Где же раздобыть ключи? Куда инспектор Николай мог спрятать связку ключей, воспользоваться которыми, он уже, ясное дело, не планировал? К счастью, во время отъезда отца Николая в Сергиев Посад Толе было поручена уборка в кабинете и келии инспектора. Ключ был найден. По негласному соглашению, Толя стал хранителем этого ключа, а в целях упорядоченного пользования "свободой", было решено не делать дубликатов. Сжимая эту дорогую связку ключей, гонец спешил обратно. Несмотря на отсутствие начальства и очевидную безопасность, он прислушался, прежде чем войти. Тишина. Можно было услышать, как потрескивали от мороза деревья. Пиво уничтожалось с невероятной скоростью, а пустые бутылки немедленно выбрасывались в окно; это называлось "отстрелить торпеду". Дело было вовсе не в том, что ребята были так пошло жадны до пива. Все опасались внезапной проверки: если инспектор Николай, войдя в комнату, обнаружит на столе натюрморт из бутылок, дело может принять очень неприятный оборот. Но вечерний покой нарушен не был. Так подходил к концу день без начальства.
Прим. редакции от 6 июня 2005 года: После публикации рассказа "Бурса и бурсаки" в редакцию позвонил автор рассказа С.А. Тирочкин. Итак, мы нашли автора, и продолжим публикацию его рассказов на "Религии и СМИ". |
||||||||
 |
РЕКЛАМА |
